Санаторий доктора Волкова
Шрифт:
— Я же не сказал, что Волков — трус!
— Когда война началась, — продолжил Виктор Сергеевич, — немецкие лазутчики припугнули бухгалтера и завербовали. Его наши мальчишки зацапали на чердаке. Ракетница немецкая при нем и гильзы пустые. Бомбовозы ад городом, а он заводы освещает!
— А при чем тут Волков?
— На войне всякое бывало! — развел руками Виктор Сергеевич. — Мне пора, однако.
— Доктор Волков был на фронте. Он папин друг!
— И мне, мальчик, пришлось с некоторыми друзьями расстаться. Раз и навсегда. Эпоха велела, мальчик!
И
Глава IV
ШКОЛА В БОМБОУБЕЖИЩЕ
Снова отец стоял в телефонной будке, прислонившись плечом к стеклу, и смеялся, разговаривая с мамой. Он звонил уже в шестой раз.
— О чем можно столько говорить? — проворчал Олег. — Ведь только виделись! Скоро, пап?
Отец махнул рукой: закрой, мол, дверь и жди.
Что бы такое совершить, чтобы отец на всю жизнь стал доверять ему? Как доказать, что он уже взрослый?
Дверь телефонной будки немного приоткрылась.
— Не капризничай, мамуля! — донеслось до Олега. — Мы тут зашли в «Балтику». Нет, не в кино, в ресторан у Косой линии. Это верно, могли бы и дома пообедать. Ты права. Да, да... там все невкусно и дорого, у тебя все свеженькое и непережаренное. Что? Зачем таскаю сына по ресторанам? Но понимаешь, именно в этой самой «Балтике» в сорок первом году мы питались. Были прикреплены к этой столовой и ходили получать соевый суп! Здесь мне каждый дом известен. Знаешь, я раз в Васином саду... что? А, да, пардон, в Василеостровском саду листья кленовые собирал. Соседка Бориса из них лепешки потом пекла. Ну, что ты, Бориса не знаешь Волкова?
Олег подошел к будке вплотную.
— Последнее время много о нем говорю? — переспросил отец. — Это верно. Волков же был... что? Почему я все это должен говорить по телефону? Да, да. Но знаешь, все не верю, что тебе можно позвонить так легко. Бац — и ты говоришь: «Алло». — Он засмеялся. — Со стройки бы так звонить! Из Узбекистана, говорю, так бы звонить!
Что он хотел сказать о докторе Волкове? «Волков был...»
Они стояли на углу Большого проспекта и Гаванской улицы. «Родные и любимые места», — сказал отец.
Он старается побывать здесь в любой свой приезд. Киноклуб, Василеостровский сад, Ковш Петра I — вот их маршрут.
Отец раньше ездил сюда один, а сегодня взял Олега. Вот киноклуб; зал, наверно, старый, маленький, не такой, как в «Славе», куда ходит Олег, интересно все же, папа-мальчик ходил вот сюда в кино...
— Пойдем-ка. — Отец вышел из будки и зашагал быстрым шагом. Походка у него была легкая. В светлых брюках, в сетчатой оранжевой безрукавке, дочерна загорелый, он выглядел очень сильным и молодым.
— Пап! — Олег шел тоже крупным шагом, не отставая.
— Ну?
— А... сколько тогда билеты в кино стоили?
— Полтинник. На детский сеанс. Но мы чаще на прорыв
— Как это «на прорыв»?
— Столпимся человек двадцать возле контролера и все сразу как рванем в зал!
— Денег не было?
— Деньги на мороженое берегли!
— А вас не ловили?
— Ловили...
— И тебя ловили?
— Было.
— А если ловили, что было?
— Пенделя давали.
— Как это?
— Нормально. Коленкой под одно место.
— Те-ебе?!
— Думаешь, если я твой отец, так мне не давали?
— И Волкову?
Замедлив шаг, отец усмехнулся.
— Ну нет... Ему, конечно, не давали. Он на прорыв не ходил!
— Пап, а в блокаду очень боялись, что придут фашисты?
— Никто этому не верил. Даже дети!
— Ну... а если трусы?
— Такие бывали, да что о них говорить? Свернем лучше к тому старому дому, — показал отец на большое неказистое здание. Подвальные окна его были закрыты проржавленными железными дверцами.
— Сюда, — прошел отец под высокую арку. — Вот она, — показал он на массивную железную дверь подвала. Спустившись по железным ступеням, отец потянул заскрипевшее толстое кольцо. Дверь не подалась. — Что же теперь здесь? Картошка? Лопаты хранятся?
— А что было?
— Бомбоубежище. Потом наша школа. — Отец снова потянул кольцо.
— Ваша школа? Здесь?!
— Парты стояли, и глобус, и доска грифельная.
Олег спустился к отцу, взял холодное кольцо. Оно было тяжелым. Там, за дверью, наверное, низкие потолки, сырые стены, мокрые скользкие трубы. Где там могли разместиться парты, непонятно. Паровое отопление не работало, электричества не было. Как же тут можно было учиться?
— Холодина была, да?
— Пока Василиса Александровна не затопит, за парты и не сядешь. Времянка у нас была, такая печка железная. Идешь в школу — хоть щепку принеси! У меня раз бревно по дороге чуть не отняли! В сарае я его взял. В чужом. Наш сгорел еще осенью. Залез я в сарай, щупаю впотьмах, а там кто-то в одеяло завернут. Кажется, мужчина.
Кольцо выскользнуло из руки Олега, глухо брякнуло о дверь.
— Живой?
— Нет.
— Ты не рассказывал... Ты мне ничего не рассказываешь!
— Вот здесь, — отец показал на ступеньки, — мы рубили дрова.
— Зато во время тревоги хорошо. Вы уже в бомбоубежище, да?
— Во время тревоги? Кто вниз, а мы-то наверх бежали! Ползли — не бежали. Силенок не было!
— Наверх?
— Дежурить. На чердаке и на крыше. Зажигалки чертовы сбрасывали, за наводчиками следили. Раз одного поймали. Не мы, на соседней крыше. Диверсант. Забросили с парашютом.
— Представляю, как вы учились. Тут не до учебы, верно?
— Учились самым серьезным образом. Я впервые в жизни стал отличником. От злости. Помню, сядем вокруг печки... Василису Александровну на самое теплое место — у открытой дверцы. Две керосиновые лампы горят... Мы все в пальто, конечно. Писали карандашами, чернила замерзали... В общем настоящий класс, только никто на уроках не разговаривает.