Санитарная рубка
Шрифт:
Мельком взглянул на свою секретаршу — стройная, как статуэтка, две верхних пуговки на кофточке расстегнуты, виднеется манящая ложбинка меж грудей, глаза голубенькие и губки, чуть тронутые помадой, будто сложены в готовности для поцелуя. «Вот скажи ей сейчас, чтобы разделась и на диван легла, не пикнет даже, только охать будет, — подумал Караваев, — Надо уложить как-то, чего зря простаивает». А вслух спросил:
— Ты у нас замуж-то не вышла еще, Марина?
— Нет, Василий Юрьевич, пока не хочется.
— Так уж и не хочется?
— Подожду еще.
— Кого? Принца на «мерседесе»?
Марина рассмеялась,
— Я в марках машин плохо разбираюсь.
— Ну-ну, все вы не разбираетесь… Ладно, иди звони.
Этот короткий разговор, случившийся мимоходом, неожиданно зацепил Караваева, оставив тревожный осадок. Конечно, он понимал, не наивный же мальчик, что подчиненные ему люди боятся и вздрагивают перед ним только до тех пор, пока они получают деньги. На зарплатах для этих людей он не экономил и для многих устроиться на работу в «Беркут» — все равно что в лотерею выиграть. Но что будет, если случится какая-нибудь пакость, время-то нынче непредсказуемое? Вдруг окажется, что нечем платить. И кто тогда будет рядом?
Он даже оглянулся, словно хотел кого-то увидеть у себя за спиной. Но за спиной никого не маячило, да и не могло быть в пустом кабинете.
«Ну и хрен с ними! — легко и уже без всякой тревоги подумалось Караваеву. — Жить надо, пока живется, и не заморачиваться. А надеяться только на себя. Бабки будут, будут и люди. Их, людей, всегда поменять можно, как штаны или рубаху — пошел да купил! Делов-то…»
В дверях неслышно возникла секретарша:
— Василий Юрьевич, памятник доставили, спрашивают, когда вы смотреть будете. Что им ответить?
— Сейчас буду смотреть. Пусть к крыльцу подъезжают.
В суете последних дней он позабыл, что заказал памятник на могилу матери. А памятник, оказывается, уже готов. Прямо с крыльца, с верхней ступеньки, Караваев запрыгнул в кузов грузовика, где в углу, замотанный в целлофан и перехваченный скотчем, стоял памятник, возле которого суетились двое рабочих. Вот они отодрали скотч, размотали целлофан, и на сына с черного блестящего мрамора взглянула мать — Караваева Ульяна Федоровна, родившаяся в 1929 году и умершая в 1980 году. Мастера постарались, и портрет на мраморе, перенесенный со старой фотографии, получился идеальный — как живая. Даже наклон головы передан, какой запомнился Караваеву еще с детства. Правда, тогда, в детстве, она редко смотрела такими спокойными, чуть печальными глазами.
«Ну, здорово, маманя. Дошли руки, увековечил тебя в мраморе. Погляди, чего твой Васька натворил, целый дворец себе отгрохал. Рановато ты померла, вот бы поахала…»
Да, Ульяна Караваева непременно бы изумилась, если бы увидела, кем стал ее сын и в каких хоромах он теперь пребывает. С самой дальней окраины Первомайска, из махонькой избенки, приткнувшейся к сосновому бору, из низкого окошка, которое зимой всегда оттаивало, отчего подоконник был мокрым и на нем лежали тряпки, из-за печки, которая трескалась и ее приходилось постоянно подмазывать и подбеливать — оттуда, из нищего прошлого, сегодняшний день сына наверняка показался бы ей сказочным.
Но не довелось дожить, хотя природное здоровье Ульяна Караваева имела отменное. Да подточила его водочка, к которой пристрастилась она, когда хлопнул дверями и ушел в неизвестность недолгий сожитель из вербованных, оставив ее с двухлетним мальчишкой на руках. Плакала, горевала, а после махнула рукой
Мать вечно вызывали в школу, стыдили на родительских собраниях, но власти над сыном она уже не имела, только кричала, когда была трезвая, но крики пролетали мимо ушей, он их просто-напросто не слышал и торил свою дорогу, не оглядываясь по сторонам. Сам поступил в «фазанку», сам защищал себя, когда попал на зону, сам пристраивался в грузчики, в пивной ларек и сам сколачивал первый капитал, когда это стало в новые времена возможным. Жадно сгребал обеими руками деньги, которые давали все, что раньше казалось недоступным и недостижимым, как вот этот здоровущий памятник из черного мрамора, который встанет скоро на первомайском кладбище посреди скромных деревянных крестов и грубо сваренных железных пирамидок. Глядя на него, никто не должен вспомнить, что Ульяну Караваеву называли за глаза в былые годы честной давалкой.
«Ладно, маманя, поезжай на родину. Я тоже скоро приеду, свидимся. Рюмочку тебе налью, поставлю на могилку и себе налью, выпью за помин души». — Хотел дотронуться до памятника и даже руку поднял, но передумал.
— Как, Василий Юрьевич, нравится? — Один из рабочих, не выпуская из рук снятый целлофан, смотрел с затаенной тревогой. То на памятник, то на Караваева.
— Хорошо сделали. Принимаю. — Спрыгнул из кузова на крыльцо, направился в кабинет и на ходу подумал: «Спрашивает, а у самого глаза бегают, ссыт, что я им головы бы отвернул за плохую работу и денег бы ни копейки не дал. Вот какой расклад нынче получается — если ты хозяин в жизни, значит, во всем хозяин!»
Эта мысль ему очень понравилась, как понравился и памятник. В кабинет он вернулся довольным, даже забыл на время о нынешних неприятностях. Но к концу дня все равно вспомнил о Бекишеве, об утреннем разговоре с ним и пожалел, что отпустил своего начальника безопасности слишком уж мирно, надо было накрутить его до отказа, чтобы вертелся тот, как юла: «Похоже, зажирел ты, Саныч, надо тебя на диету посадить, тогда шустрее будешь. Сколько можно с этим чирьем возиться! Выдавить скорей и не вспоминать больше!»
24
Но Караваев зря ругал Бекишева. Тот честно отрабатывал жалованье.
В свое время, дослужившись до майора в одном из райотделов и наевшись черствого ментовского хлеба до полной отрыжки, он с началом перестроечной тряски и вовсе затосковал: случались дни, когда на задержание приходилось ездить на общественном транспорте, потому что разбитые казенные уазики простаивали без бензина. Вот с бензинового дефицита и началось его знакомство с Караваевым: начальство отправило со слезной бумагой к главе фирмы «Беркут» — дайте, ради Христа, бензинчику, а то передвигаться по городу нам совсем не на чем… Караваев посмеивался, читая бумагу, приговаривал: