Санитарная рубка
Шрифт:
В длинной череде новых событий проскользнуло почти незаметным известие, что умер Леонтий Кондратьевич Бавыкин. Тихо умер, во сне, никого не потревожив и опередив жену брата, которая надеялась, что он ее похоронит. Незадолго до смерти Леонтий Кондратьевич приходил к Павле Шумиловой, долго топтался у порога, не зная, с чего начать разговор, но в конце концов разродился:
— Когда иконы из церкви с бабами уносили, ты Богородицу куда спрятала?
Павла тихонько охнула и села на лавку, но быстро о собой совладала, сердито поджала губы и отрезала:
— Никаких икон никуда не уносила. Знать не знаю.
— Не ври, докладывали мне тогда, что ты баб подбила. Не запирайся. Мне поглядеть на эту икону надо. Она на фронте мне привиделась,
Но Павла упорно стояла на своем — знать не знаю и ведать не ведаю. Сколько ни упрашивал ее Леонтий Кондратьевич, так и не уломал.
Когда за ним закрылась дверь, а после стукнула щеколда калитки, Павла расправила фартук на коленях и разомкнула узкие синеватые губы:
— Прямо разбежалась, так тебе и выложила, на тарелочке! Где надо, там и стоит, родимая!
21
Свет мощных фар рассекал ночную темноту, выхватывал во всю ширину улицу, которая проходила между панельными девятиэтажками, одинаково серыми и мрачными, подскакивал вверх и падал вниз — ямы на асфальте гнездились так густо, что изловчиться и объехать их не было никакой возможности. Ни единого фонаря на улице не мигало, и лишь возле некоторых подъездов одиноко и тускло светили еще никем не разбитые лампочки. Мелькнула выхваченная светом стайка бродячих собак, и злые глаза у них вспыхнули, как костерки, вспыхнули и сразу погасли. По-волчьи поджимая хвосты, собаки кинулись в темень и растворились. Водитель ловко вильнул, проскакивая открытый люк, крышку с которого, видно, давно уже утащили на металлолом, выругался сквозь зубы и остановил машину на краю небольшой площади, где девятиэтажки стояли полукругом. Здесь, как и на всей улице, густилась непроницаемая ночь, подсвеченная лишь в нескольких местах едва мерцающими огоньками. Это горели свечки в разномастных ларьках, натыканных как попало прямо посреди площади. Электричество к ларькам, сваренным из железных пластин, не подводили, потому как власти не разрешали, поэтому в некоторых из них, работавших круглосуточно, предпочитали обходиться стеариновыми свечками — дешево и вполне достаточно, чтобы пересчитать деньги, дать сдачу и просунуть в узкий проем в зарешеченном окне просимый товар: сигареты, спирт «Роял», водку с ликом Григория Распутина на этикетке и просто спирт, именуемый султыгой, без всяких этикеток и без наклеек, в бутылках, неплотно заткнутых пластмассовыми пробками.
«Бизнес, мать твою за ногу! — Караваев, выйдя из машины, смотрел на мерцающие огоньки ларьков, поднимал взгляд выше, на темные девятиэтажки, и ему казалось, что темнота эта никогда не рассеется, что легла она здесь навечно. — Сбуровить бы бульдозерами, чтоб глаза не мозолили!» Он не любил уличных торговцев, блошиные рынки и скопища вот таких ларьков — раздражали они его убогим видом, и всякий раз, когда глядел на них, не мог избавиться от ощущения, что кто-то путается у него под ногами и не дает шагать твердо и широко.
Еще раз глянул на тусклые огоньки и спросил, не оборачиваясь, у охранника, неслышно вставшего у него за спиной:
— У тебя фонарик есть? А то опять в подъезде на ощупь будем шарахаться!
— Есть, я захватил.
— Ну, пошли…
Фонарик не понадобился, лампочки в подъезде оказались целыми, и свет горел. Поднялись на второй этаж, Караваев осторожно постучал в дверь, обитую деревянными рейками. Долго никто не отзывался, он постучал еще раз, и за дверью послышались торопливые шаги, приглушенный женский голос спросил:
— Кто там?
— Это я, Галя. Разбудил, наверно, но ты уж извиняй…
Щелкнул замок, дверь открылась, и худенькая, еще молодая женщина, придерживая одной рукой воротник халата, отступила в глубь узкого коридора, пропуская Караваева. Тот осторожно, почти на цыпочках, вошел в квартиру, тихо, бесшумно закрыл за собой дверь, прошептал:
— Спит?
Галина
— Да подожди ты со своим чаем, — остановил ее Караваев, вытащил из кармана цветастую коробку и положил на стол. Вот лекарство. Садись, посиди.
Она послушно присела на стул, и Караваев долго смотрел на нее, словно пытался что-то вспомнить. Он всегда так смотрел, когда время от времени, внезапно и без всяких предупреждений появлялся в этой маленькой однокомнатной квартирке, где царила, проявляясь в каждом углу и в каждой вещи, аккуратная, чистая до стерильности нищета. Даже на халате у Галины, на локте, была пришита мелкими, почти незаметными стежками круглая заплатка.
— Сколько раз говорить — купи себе чего-нибудь. И не вздумай на еде экономить! Слышишь?
— Конечно, слышу, я же не глухая. На еде я не экономлю, хорошо питаюсь, я же понимаю, если у меня сил не будет, кто за Ванечкой приглядит… — Голос у Галины звучал негромко, но удивительно певуче, будто она не произносила слова, а пропевала их. Этот голос буквально завораживал Караваева, и он всякий раз ждал, с первой встречи, когда увидел эту женщину, что вот, сейчас, послышатся в распевном голосе близкие слезы, прорвется отчаяние, но ничего подобного до сих пор не услышал. Другая на ее месте ревела бы, как под ножом, а эта — нет. Молча, терпеливо тащила свой хомут, внешне оставаясь спокойной, и всем своим видом показывала, что в сочувствии не нуждается. Именно голосом и спокойствием поразила она Караваева, когда оказалась у него в кабинете. Оказалась совершенно случайно, он ее, можно сказать, сам привел, едва ли не за руку.
В тот день Караваев принимал у строителей только что выложенные плиткой дорожки, которые пересекали маленький сквер перед новым офисом в центре города. Офис этот, трехэтажный, с огромными окнами, с ярко-зеленой крышей вырос на игровой площадке, закрыв собой и оставив на задах бывшее здание детского садика, где приходилось ютиться долгое время. Караваев мечтал о таком офисе, радовался, когда он появился, к строительству относился ревностно и придирчиво, буквально мордовал работяг и их начальников, если находил недоделки. Тыкал носом и популярно объяснял, откуда у этих мастеров растут руки и из какого места сами эти мастера появились. Так было и с плиткой, когда увидел, что уложена она неровно. Топал ногами в эти плитки, ругался и вдруг краем глаза заметил, что у нижней ступени высокого крыльца, которое вело к главному входу, остановилась женщина в старом демисезонном пальто и в низко повязанном платке. Ступила на мрамор, которым были выложены ступени, взялась за блестящие металлические перила и замерла, опустив голову. Долго так стояла, затем медленно спустилась с нижней ступени и побрела по новой, только что выложенной дорожке к выходу, к железным кованым воротам.
До сегодняшнего дня Караваев не мог самому себе объяснить — по какой причине он бросил ругаться со строителями, догнал эту женщину и привел к себе в кабинет. Он ни капли не сомневался, глядя на её одежду, что перед ним просительница, а к этой публике у него со временем выработалось стойкое неприятие. Кто только ни просил денег у фирмы «Беркут»: всякие фонды, которых развелось, как тараканов у нерадивой хозяйки, артисты, художники, инвалиды, ветераны, общественники — иногда казалось, что весь Сибирск выстроился к нему в очередь. Но Караваев быстро сообразил и очередь эту бесконечную отрегулировал — запретил носить в кабинет письма с просьбами о финансовой помощи, а ответы давать короткие и одинаковые: в данный момент нет возможности… Если звонили из областной администрации или мэрии и просили принять того или иного человека, он не отказывался. Человека принимал, выслушивал, в углу прошения ставил свою размашистую подпись, дату и шлепал печать, которая всегда находилась у него под рукой. Затем звонил в колокольчик, вызывая секретаршу, отдавал ей прошение и коротко буркал: