Санки, козел, паровоз
Шрифт:
Ах да, забыл, эту самую главу ПО НАПРАВЛЕНИЮ К ДРУГУ пора, видимо, кончать. Новую надо назвать как-то. Пусть будет
Виталий Затуловский (продолжение)
А ходить в Пушкинский продолжал, чаще один — Умный Алик норовил убедить, на чем-то настаивал, выстраивал картины и художников по степени величия… Теперь уже не только импрессионисты и пост- притягивали, бродил Виталик и в иных залах. Правда, обилие Рейсдалей сбивало с толку и не сразу отличал, скажем, Якова Исааковича от Соломона Яковлевича. Но на какающую собаку в «Зимней сцене» Ваувермана мог смотреть долго. Тем более что там ее не было. Это уже из поздней жизни — выставка «малых» голландцев. Но все время недоумевал — неужели вот так, без толчков извне, без кодирования всей историей, можно действительно понимать, что — велико, а что — так себе? И осознал
И как это люди буквально из ничего делают шедевры?
Или вот литература. Убить, спасти, осчастливить, ужаснуть, привести в восторг, рассмешить, довести до слез — цепочкой слов. Абсурд. Повзрослев, Виталик сделал ряд наблюдений. Вот, скажем, завораживала его манера письма столетней а то и более летней давности. Когда пальто строили, а тесто творили. Когда можно было прикорнуть в уголок, но никак не в уголке. Он в письмах пытался схватить этот стиль, и, хотя уловил несколько нехитрых приемов перевода то рваной, то унылоштампованной современной речи в неспешную, основательную, благостную, кучерявую, какой пользовались век назад, — заменить «болеть» на «хворать», «мерзнуть» на «зябнуть», «иди» на «ступай», — дальше подобных мелочей дело не пошло. Или вот: «нарочно» вместо «специально». Но забавляться словами полюбил, восхищался их тайнами и терпеливо сносил их обманы. Простое английское windowоказалось с секретом: стащив идею у скандинавов, англичане нарекли «окно» словосочетанием «глаз ветра», то бишь wind eye, которое потихонечку превратилось в одно слово. Виталик поскреб темя и заключил, что и русские «окно» и «око» небось в родстве. А свойственная словам лживость огорчила его еще в нежном возрасте. В самом простом варианте это было так: голландский сыр оказывался вовсе не из Голландии, а венгерская ватрушка — не из Венгрии. Пытался понять кое-какие правила словесных игр. Скажем, если сравнить яичницу с солнцем — не веселит, скучновато и плоско, а если солнце с яичницей — уже интересней. Забавы вроде «Алый бархат вечереет, горделиво дремлют ели» занимали его недолго, но зависть, что грызла Виталикову печень сызмальства, он распространял и на словесные изыски. Ну почему не он, а Набоков раскопал такой редчайший феномен: изменяя (добавляя или отнимая) одну букву, мы получаем цепочку английских слов crow — crown — cow —и точно таким же манером в русском получаем их перевод: ворона — корона — корова! И не ему пришла в голову удивительная фраза: «Коси, косой, косой косой». От расстройства Виталик перестал играть в слова на целый месяц.
То обстоятельство, что седого и практически лысого (такое, знаете, сочетание) Виталика удручает нынешнее обращение с великим и могучим, уже нашло отражение в безответном письме Алику У. Конечно, все его претензии в письмо не влезли. Вот услышит он «приколись по-кислому» — и очень огорчается, а если «миксуй по жизни» — то вообще замыкается в себе, мрачно бродит по квартире и вместо обычных ста пятидесяти наливает все двести. Как-то он признался молодой, обворожительной и весьма образованной (разные языки превзошедшей) даме, что от выражения «Маша зажигает на танцполе» у него одновременно поднимается кислотность, зудят ладони, ломит поясницу и пища настойчиво стремится покинуть организм всеми доступными путями. На недоуменный и весьма заинтересованный взгляд блестящих глаз он ответил скучным бормотаньем. По его сведениям, мол, зажигать — глагол переходный. Спичку там, или свечку, или, на худой конец, любовь, даже страсть — зажечь можно, а вот так, зажигает — и все? Да и легитимность слова «танцпол» вызывает у него б-а-а-а-льшие сомнения… Глаза дамы потухли. И вольно ж ему так огорчаться? А как упадет его взгляд на перечень услуг современной парикмахерской? От «нейл-дизайна» одной диареей не откупишься. Бедный, трепетный, нежный, чувствительный Виталик. Его мучило сознание, что в какой-то конторе могут трудиться «некреативный» креативный и «неисполнительный» исполнительный директоры. Зато его всегда радовали неожиданные находки в самых, казалось бы, простых строчках. Скажем, «десятый наш десантный батальон». Эти «дес-дес» случайные? Или Булат Шалвович, хмуря брови, выдумывал их за письменным столом? А еще его зачаровывали сравнения, он таял от удовольствия, когда читал, что в крике осла слышалось отчаянье трубача, не прошедшего конкурс для музыкантов Страшного суда. Или: музыка была вязкой, как слюна после наркоза…
Слова, слова… Давным-давно, ребенком малым, он был смущен историей с Александром Матросовым, который закрыл собой амбразуру дзота. С «амбразурой» особых сложностей не возникало — слово красивое, звучит благородно, по-иностранному, приводит на память доктора Амбруаза Паре, ну все помнят, «Королева Марго», врач Карла Девятого, то-ce… Сложнее с дзотом.
«Романы писать просто», — нагло — и вскользь — заявлял Алик, и в ответ на вопросительное движение головы следовало разъяснение. Важно соблюдать два принципа: банановой шкурки или арбузной корки — если кто-то в первой главе ее уронил, то в седьмой на ней должны поскользнуться, и повтора персонажа — если в четвертой главе мелькнул чистильщик обуви, то в девятой выясняется, что его дочь принимала роды у племянницы главного героя. (Я-то как раз и забыл про второй принцип — и высовываются там-сям таинственные Фаня, вторая Ира, вторая же Леля… Ау, где вы — наследили тут и сбежали, канули.) И Виталик тщился испечь новый сюжет самостоятельно. Некий антигерой страстно хочет разбогатеть… Нет-нет, речь не идет о том, что идея эта свежа. Но пусть бросит в меня камень тот, кто доказательно объявит новой любую сюжетную идею мировой литературы последних пятисот лет.
Начать хотя бы с цифры — просится в строку освященный гениальным романом миллион. Сумма хорошая — добрый старый советский миллион. Где ж его взять? Честно, без уголовщины. Иначе герой — преступник, а роман превращается в детектив. Не то чтобы автор не любит детективов — напротив, жанр этот он обожает и каждый раз, заполучив в руки свежее произведение такого рода, откладывает служебные и домашние дела, обзаводится стеклянным взглядом и привычкой тыкать вилкой в компот и читает, читает… Словом, ведет себя, как вполне нормальный человек. Ведь и эти строки — чего уж тут скрывать — пишутся между надцатой и надцатой частями телесериала «Разбитые фонари на Петровке, 38». Он бы и сам рад написать детектив — да не умеет. Врожденная мягкость характера, разброд в мыслях, привычка перескакивать с темы на тему, неотчетливость чувств — все это не вяжется с геометрической выверенностью жанра. Тут и два принципа имени Алика У. не помогут.
Так вот, о миллионе. Где протагонисту этого, пусть и не написанного, романа взять миллион? Найти клад и законопослушно отдать государству? Неплохо, только следует иметь в виду, что в этом случае найти придется четыре миллиона — только тогда откат государства составит вожделенную сумму. Или — наследство. Инюрколлегия разыскивает родственников Серафимы Гнатюк, урожд. Сарры Блох, скончавшейся в Тангатуа, Нов. Зел., такого-то, такого-то, такого-то. Вполне возможная вещь — опочившая Гнатюк-Блох завещает герою сто тысяч баранов по 1 руб. 90 коп. за килограмм (средний вес завещанного животного нетрудно определить).
Так или так — не перевелись еще честные способы получения крупных сумм. Остаются сущие пустяки: выбрать самый удобный и решить, что станет делать с деньгами герой. Начать, впрочем, придется с выбора персонажа, наделения его телесными и духовными чертами, окружения роднёй, сослуживцами, друзьями, врагами, любимыми и любящими, после чего можно потихоньку переходить к обстоятельствам овладения помянутым кладом/наследством.
Героя автор знает превосходно. Он сам его придумал, а потом вместе с ним рос, учился в школе и других образовательно-воспитательных учреждениях. Герой этот нередко поверял ему свои сокровенные и иные, попроще, мысли и движения души. Поэтому автор имеет смелость заявить, что черпает свои наблюдения из гущи жизни, а не из чернильницы.
Вася (простое, благозвучное имя) рос наблюдательным, смышленым и очень любознательным ребенком. Как-то уже подростком, едучи в автобусе «Икарус» — кто не помнит «Икарусов» из братской Венгрии? — он обратил внимание на изящную табличку с надписью: «При аварии разбить стекло молотком». Вася поделился с Виталиком этим наблюдением.
— Ну и что? — спросил Виталик.
— А где взять молоток? — ответил он вопросом на вопрос, как обычно поступают Васи.
Молотка и впрямь не было, хотя пружинки-хваталки для него торчали рядом с табличкой.
— Украли, верно.
Вася задумался. Через несколько дней он вернулся к теме:
— Слушай, я проехал в двадцати четырех автобусах с надписью про молоток, которым следует разбивать стекло при авариях.
— Ну и что? — Как видите, в то время Виталик питал привязанность к такой форме вопроса.
— Молотков нигде не было.
Виталик немного подумал:
— Украли, наверно.
Ответы Виталика, как и вопросы, не радовали разнообразием и не могли удовлетворить Васину любознательность. Он принялся размышлять вслух и сделал весьма широкие обобщения, которые вполне могли бы заинтересовать вдумчивого и непредвзятого социолога.