Санкт-Петербург. Автобиография
Шрифт:
В начале 1817 года был весьма примечательный первый выпуск воспитанников из Царскосельского лицея; немногие из них остались после в безызвестности. Вышли государственные люди, как, например, барон М. А. Корф, поэты, как барон А. А. Дельвиг, военноученые, как В. Д. Вальховский, политические преступники, как В. К. Кюхельбекер. На выпуск же молодого Пушкина смотрели члены «Арзамаса» (литературное объединение. – Ред.) как на счастливое для них происшествие, как на торжество. Сами родители его не могли принимать в нем более нежного участия; особенно же Жуковский, восприемник его в «Арзамасе», казался счастлив, как будто бы сам Бог послал ему милое чадо. Чадо показалось мне довольно шаловливо и необузданно, и мне даже больно было смотреть, как все старшие братья наперерыв баловали маленького брата. <...> Спросят: был ли и он тогда либералом? Да как же не быть восемнадцатилетнему мальчику, который только что вырвался на волю, с пылким поэтическим воображением
Театральная жизнь Петербурга, 1818–1820-е годы
Филипп Вигель
Театр продолжал оставаться основным развлечением высшего и среднего сословий. В 1818 году был окончательно восстановлен после пожара семилетней давности Большой театр. Цензура несколько ужесточилась, что, естественно, отражалось на репертуаре, а главные роли все чаще исполняли отечественные актеры и актрисы; в частности, в 1820 году в Малом театре дебютировал В. А. Каратыгин. Театру тех лет уделил немало места в своих воспоминаниях Ф. Ф. Вигель.
К этому времени принадлежит и перестройка Большого каменного театра, сгоревшего 1 января 1811 года, хотя она произведена гораздо ранее. Француз Модюи принял на себя этот труд так, от нечего делать, говорил он, и дабы доказать русским, что и в безделице может выказаться гений. Этот первый опыт его в Петербурге был и последний. Не совсем его вина, если наружность здания так некрасива, если над театром возвышается другое строение, не соответствующее его фасаду. Тогдашний директор, князь Тюфякин, для умножения прибыли требовал, чтобы его как можно более возвысили. Когда перестройка была кончена, в начале 1818 года, двор находился в Москве, а государь на несколько дней приезжал в Петербург. Он осмотрел театр, остался доволен, но при открытии его быть не хотел. Щедро наградил он Модюи и деньгами и чином коллежского асессора; а тому более хотелось крестика.
Упоминая о театре, кстати приходится мне здесь говорить и о театральных представлениях. В русской труппе больших перемен произойти не могло. Целое новое поколение молодых актеров – Сосницкий, Рамазанов, Климовский – показалось в пятнадцатом году; в столь короткое время они не могли состариться, а напротив, возмужали и усовершенствовались.
Опера шла тихим шагом с своим прежним Самойловым и с меньшою Семеновою. Комедий новых было мало, а новых трагедий и вовсе не было. Но в старых, и особенно в драмах, явился маленький феномен, молодой Каратыгин. Как законный наследник престола, заступил он место отошедшего в вечность Яковлева, всеми почитаемого отцом его. Хотя в голосе двух трагических артистов было большое сходство, зато в прочем совершенная разница. Рослый и величавый Каратыгин, с благородною осанкой и красивым станом, умел пользоваться своими дарами природы; скоро учением и терпением приобрел он и искусство. Он женился на дочери танцовщицы Колосовой, девочке благовоспитанной, которая с ним явилась на сцене и которой вредил только недостаток в произношении. Он с нею ездил в Париж, там пример Тальмы и советы умной жены не только развили, даже породили талант, которого от природы, как утверждают, он не имел. Как бы то ни было, после Дмитревского, которого, еле живого, видел я в глубокой старости, выше актера в этом роде мы не имели. <...>
Уже несколько лет, как молодой Каратыгин блистал на русской сцене в трагических ролях. Природа сама сложила его для них: мужественный голос и лицо, высокий и красивый стан, все дала она ему. Но дала ли она ему способности? Если нет, то он умел приобресть их прилежным изучением своего искусства и благодаря советам умной, образованной и достаточной жены. По ее желанию, с нею ездил он в Париж и там, дивясь Тальме, как переимчивый русский, удачно старался подражать ему. Но, увы, время классицизма прошло, и он мог только изумлять нас в чудовищных ролях. Жена его тож имела много таланту в благородных ролях, только картавый выговор много вредил ей. Старшая Семенова сошла со сцены и вышла за князя Гагарина; меньшая, Нимфодора, продолжала все еще пленять в маленьких операх. Сосницкий, хотя уже весьма в зрелых летах, играл еще молодых людей в комедиях. Дюр, славный буф, был еще молод, но вскоре потом умер. Воротников был уморителен, когда играл деревенских дурачков, и создал роли Филаток. Прочие были все прежние актеры; а из новых, право, назвать некого.
Переходя из одной крайности в другую, я охолодел к французскому театру: он опротивел мне, и я никогда почти его не посещал. И оттого могу только припомнить себе и говорить здесь о двух главных лицах тогдашней труппы. Я уже раз назвал Жениеса; мне случалось видеть его в обществе; это был самый несносный француз, зато на сцене достоин
Только один итальянский театр меня тогда еще притягивал. Года за два перед тем поручено было меломану, знатоку в музыке и самому артисту, графу Михаилу Виельгорскому на казенный счет выписать из Италии певцов и певиц, и он сделал сие удачно и дешево. Но так как это был один только высший каприз, то первую зиму желание угождать, новизна, мода заставляли лучшее общество посещать представления опер плодовитого и разнообразного Россини, который тогда был неистощим.
Исаакиевский собор, 1818–1825 годы
Филипп Вигель, Огюст де Монферран, Василий Стасов
Первый Исаакиевский храм – церковь Святого Исаакия Далматского – был заложен вскоре после основания города; в 1712 году в этой, тогда еще деревянной, церкви Петр Великий венчался с Екатериной I. Второй храм был заложен в 1717 году приблизительно на месте «Медного всадника» и сгорел почти дотла в 1735 году. Третий храм начали строить в 1768 году по проекту А. Ринальди. Строительство шло крайне медленно, однако в 1802 году храм все же был освящен; позже в нем состоялось торжественное богослужение в честь столетия основания Санкт-Петербурга. Полтора десятка лет спустя случилось чрезвычайное происшествие; протоиерей храма М. Соколов писал: «После херувимской песни, отсыревшая в сводах штукатурка упала на правый клирос, не причинив никому вреда, и падением своим сделала сильный удар и в народе содрогание, да притом нами еще усмотрено во внутренности церкви во многих местах от сырости повреждение штукатурки». Архитектурная комиссия пришла к заключению о необходимости закрытия храма и капитальной его перестройке. В конкурсе на новый собор приняли участие такие архитекторы, как А. Д. Захаров, А. Н. Воронихин, В. П. Стасов, Д. Кваренги, Ч. Камерон, но император отверг все предложения.
В 1816 году император поручил найти архитектора инженеру А. А. Бетанкуру, председателю комитета по делам строений и гидравлических работ. Бетанкур предложил кандидатуру молодого архитектора О. де Монферрана, недавно приехавшего из Франции. У Ф. Ф. Вигеля читаем:
Не помню, в июне или в июле месяце этого года приехал из Парижа один человечек, которого появление осталось вовсе не замеченным нашими главными архитекторами, но которого успехи сделались скоро постоянным предметом их досады и зависти. В одно утро нашел я у Бетанкура белобрысого французика, лет тридцати, не более, разодетого по последней моде, который привез ему рекомендательное письмо от друга его, часовщика Брегета. Когда он вышел, спросил я об нем, кто он таков? «Право, не знаю, – отвечал Бетанкур, – какой-то рисовальщик, зовут его Монферран. Брегет просит меня, впрочем не слишком убедительно, найти ему занятие, а на какую он может быть потребу?» Дня через три позвал он меня в комнату, которая была за кабинетом, и, указывая на большую вызолоченную раму, спросил, что я думаю о том, что она содержит в себе. «Да это просто чудо!» – воскликнул я. «Это работа маленького рисовальщика», – сказал он мне. В огромном рисунке под стеклом собраны были все достопримечательные древности Рима, Траянова колонна, конная статуя Марка Аврелия, триумфальная арка Септима Севера, обелиски, бронзовая волчица и проч., и так искусно группированы, что составляли нечто целое, чрезвычайно приятное для глаз. Всему этому придавало цену совершенство отделки, которому подобного я никогда не видывал. «Не правда ли, – сказал мне Бетанкур, – что этого человека никак не должны мы выпускать из России?» – «Да как с этим быть?» – отвечал я. «Вот что мне пришло в голову, – сказал он, – мне хочется поместить его на фарфоровый завод, там будет он сочинять формы для ваз, с его вкусом это будет бесподобно; да сверх того может он рисовать и на самом фарфоре». Он предложил это министру финансов Гурьеву, управляющему в то же время и кабинетом, в ведении коего находился завод. Монферран требовал три тысячи рублей ассигнациями, а Гурьев давал только две тысячи пятьсот; оттого дело и разошлось.
Монферран представил императору свои рисунки – и был назначен архитектором нового собора. Вскоре его проект получил высочайшее утверждение, и в июне 1819 года состоялась закладка первого камня. Сам архитектор так представлял будущий вид храма:
Исаакиевская церковь, увеличенная на одну треть, будет представлять в целом параллелограмм размерами 43 на 25 саженей. Она будет занимать почти самый центр площади.
Средняя часть будет увенчана по греческому канону великолепным куполом с четырьмя меньшими по углам.
Наружная облицовка церкви и колонны обеих папертей будут из белого ревельского песчаника. Все здание будет поднято на гранитном цоколе в сажень высотой.
Внутренность церкви останется прежней, т. е. мраморной до самых сводов. Новая часть будет выполнена в соответствии со старой, для чего будут использованы мраморы от прежней облицовки наружных стен.
Лепные купола и своды, украшенные живописью, скульптурой и позолотой, явят нам как внутри, так и снаружи богатством своих материалов и благородством архитектуры все, чем восхищаются в прекраснейших храмах Италии.