Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
Господин унтер-офицер, - сказал пожилой полицейский, ну ее, помните, что давесь было за графскую служанку?
И они, потеряв интерес к Алене, стали покрикивать на бредущих с купанья женщин, пока последняя из них не скрылась в пасти ворот Шпалерной мануфактуры.
А Алена еще некоторое время сидела под лопухами, испуг парализовал ей руки-ноги. Но солнце уже явно катилось на запад, и она собралась с силами, вскочила и опять побежала по буграм вдоль реки, пока не показались кирпичные трубы Литейного двора.
Остановилась перевести
Чтобы попасть на Пустой рынок, надо обогнуть палаты графа Брюса, начальника Литейного двора. Алена знала из рассказов на завалинке, что у того графа Брюса есть своя личная кунсткамера, которую он перевез из Москвы.
А в той кунсткамере будто есть скелет, да не просто скелет, как привычные скелеты в Кикиных палатах, а особенный, с которым граф Брюс, чернокнижник и чародей, по ночам будто бы разговаривает.
Вот и узкие стрельчатые окна графских покоев. Алена оглянулась никого вокруг не было, жара да безлюдье. Она взобралась на кирпичный приступок и пыталась что-нибудь разглядеть. Но стекло заросло пылью, будто не мыли его сто лет.
Пустой рынок он и есть пустой. Толчется посредине толпа сосредоточенных мужиков, а прилавки пусты. Повалены бочки, в которых обычно продают капусту, грибы, раков живых.
Неурожай, что ли, плохой привоз или чиновничье рукосуйство, но снеди на рынке нет.
– Пирожка не хочешь?
– оценил ее голодный взгляд мужичонка в картузе. Под полой зипуна мужичонка держал березовый туес.
– Хочу, а почем?
– А сколько у тебя есть?
– Копеечка.
– Давай сюда копеечку, - сказал мужичонка и пирожок в туеске показал.
Алена вынула из-за щеки копеечку, а мужичонка выхватил у нее монетку и отошел, похохатывая.
Алену вновь охватило - доколе же можно терпеть?
– отчаяние и гнев. Да и копейки было жаль, своя ведь копеечка, заработанная.
И она вцепилась в мужичонку так, что у того туес выпал, и пирожок вдруг раскололся, стало видно, что он вылеплен из воска и раскрашен. А Алена все трясла торговца и кричала:
– От-дай мо-ю ко-пе-ечку!
Тут рыночные люди за нее вступились, а проходивший мимо поп на того мужичонку посохом замахнулся. Зажав в кулаке возвращенную копеечку, она села на травяной холмик у какого-то казенного здания. Ноги от волнения и голода опять подкосились.
Но видать, не все перипетии дня, которые ей суждено было пережить, она испытала. Подняв глаза на запертую дверь, возле которой она сидела, она увидела там вычурную надпись: "Губернская контора по кабальным и долговым записям. Продажа людей".
Сердце зашлось, чуть не задохнулась. Батюшки-светы, да разве есть на свете такие адские учреждения?
Есть, конечно, как им не быть, люди-то продаются. Ее же высокородный барин, лейб-гвардии сержант Холявин, взял же на нее крепостную запись...
Она вскочила и тут увидела вдали за зелеными купами рощи знакомый шпиль немецкой кирки и даже звон часов услышала. Там, за рощей. Канатная слободка! Там светелка, в которой, может быть, сидит себе, посиживает корпорал Максим Петрович, ее надежда, ее беда.
7
Встав на завалинку, сквозь бутылочное стекло в переплете окна Алена словно увидела целительный сон. Там Максим Петрович, живой и невредимый, обсуждал что-то с очкастым студентом Миллером и стелил себе койку.
Алена соскочила с завалинки, взялась за виски. Ведь живой, ведь невредимый! Голуби слетелись, ожидая подачки, но сейчас было не до них.
И до смерти захотелось увидеть еще раз живого-невредимого Максима-свет Петровича! Вскочила на завалинку, вновь увидела, как Максим-свет Петрович, что-то провозглашая, поднял руку, а немец от волнения даже снял очки. В светлице у них на неприбранном столе стоял солдатский котелок, валялись корки. Алена бы тотчас вымыла все начисто, да и вообще прислуживала бы как последняя раба.
Но тут ее обнаружила вдова Грачева:
– А, Алена-гулена, сказывай, где была?
– стащила за подол и погнала домой.
Вдова даже всплакнула от переживаний.
– Так ты, говоришь, у Нартова была, квартиру его прибирала? Да ведь я ж тебе толковала сто раз, чтобы ты к нему без меня не ходила. Он мужик-то одинокий, что люди скажут! Копеечку получила? Вот тебе будет однажды копеечка, если еще по завалинкам лазить станешь, к молодцам в окна подглядывать!
"Ну, разгуделась!
– досадовала Алена.
– У самой-то небось и любови не было никакой. Высватали да обженили".
Когда первый восторг по поводу того, что Максим-свет Петрович жив-невредим улегся, одна мысль Алену уколола. Ведь он же обещал вернуться к ней после вольно-то дома. "Жди!" - так и сказал...
– Вон и другой наш гуляльщик катит!
– выглянула мать в окошко. И кинулась встречать, приговаривая: - Пожалуйте, батюшка наш Евмолпий Александрович, в светличке у вас все прибрано...
На кантемировских дрожках с флегматичным Камарашем прибыл лейб-гвардии сержант Холявин, пальцами придерживая прорехи на своей великолепной рубахе голландского полотна. Напевая нечто модное про Купидона и его стрелы, лейб-гвардии сержант отдавал-распоряжения:
– Воды для бритья... Постель не раскладывать, я вернусь утром... Кафтан почистить партикулярный, да побыстрей!
Кантемировы дроги его ожидали, пока он священнодействовал перед зеркальцем, не переставая напевать:
– "Но сердцем утомленны, любовию плененны..." Перебирая свой гардероб, долго ругался, потом вызвал вдову Грачеву:
– Возьми-ка, мать, мою рубаху, видишь, как один вышибала ее располосовал! Но и ему досталось, будь спокойна, кровь я ему пустил.
Вдова горестно качала головой, разглядывая боевые прорехи.