Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
И вдруг над лесом взлетел необыкновенный огненный петух во все небо. Закрутился, теряя искры, а рядом с ним на блеклом фоне заката поднялись, шипя и распадаясь, еще множество огненных птиц. Гром далекого салюта ударил словно из-под земли.
Евмолп на мгновение отвлекся: как провинциал, он никак не мог привыкнуть к санктпетербургским салютам. И безжалостная шпага Николеньки Репнина густо окрасила кровью бранденбургскую рубашку Максюты.
Все кинулись к упавшему Евмолпу. А ракетные петухи все взлетали один за другим, крутилась огневая потеха!
Государыня Екатерина Алексеевна изволила возвратиться в свой верный Санктпетербург.
Глава четвертая
МАТЬ ЧЕСТНАЯ
У государыни была бессонница. И весь дворец не спал, огоньки свечей блуждали из окон в окна, которые и без того не темнели по причине белой ночи.
– Готт лосс!
– втихомолку чертыхался герцог голштинский, царицын зять. Голенастый и золотушный, с вечно недовольной миной на лице, он вышагивал по дворцовому вестибюлю. За ним вприпрыжку поспевал Бассевич - его премьер-министр.
– Потерпите, ваше высочество, скоро утро.
– Утро! Ох уж мне эти санктпетербургские вечера да утра. Зачем я вас послушался, милейший, сидел бы себе дома в уютном добром Киле!
– Но вы потеряли бы все шансы на престол! Боже, какая редчайшая возможность!
– Между прочим, - герцог взял за обшлаг своего премьер-министра и притянул к окну, за которым, словно бледные декорации, были истуканы Летнего сада.
– Вы еще не слышали? А еще слывете человеком, который все узнает раньше всех. Прибыл фельдъегерь из Митавы. У Меншикова все лопнуло с Курляндией, на престол его там не избрали...
– Это еще ровно ничего не значит, - возразил Бассевич.
– Как это не значит?
– Герцог вынул носовой платок и завязал его в узел.
– Вернется обозленный Меншиков, он нас с вами вот так же завяжет. Граф Толстой давно утверждает, что Меншиков склонился в пользу принца, сына покойного царевича Алексея. Тогда дочерям государыниным полный абшид, то есть отставка, а нас с вами обратно в Голштинию, без пенсиона, хе-хе-хе...
Он нервно завязал второй узел, третий. Бассевич отобрал у своего питомца платок и послал его на второй этаж, послушать у покоев государыни.
– Все то же!
– махнул рукою герцог, возвратившись.
– Ноет старушка, жалуется на судьбу.
Бассевич вернул герцогу развязанный платок и наклонил его к себе.
– Доверяете ли вы моему политическому такту? Еще бы не доверять! Ведь не кто иной, как щупленький и писклявенький Бассевич сумел попасть в фавор к великому Петру, исполнял его поручения в Европе. И в ту роковую январскую ночь, когда царь испустил дух, а все ближние растерялись, именно он сумел повернуть дело так, что бояре были посрамлены, а на престол взошла Екатерина Алексеевна. Еще бы не доверять!
– Тогда слушайте, ваше высочество. Не пора ли Меншикова самого в абшид? Как говорится, мавр сделал свое дело. Государыня, ваша теща, она вас любит, сделала первоприсутствующим
– Тс-с!
– герцог даже присел, озираясь. Еще бы, в Летнем дворце в каждом углу по меншиковскому шпиону торчит.
– А мы для конспирации будем именовать его анаграммой, - предложил Бассевич, - то есть перестановкой букв. Так, например, при Версальском дворе принято. Будем звать его "дюк Кушимен". Итак, сей дюк Кушимен, как у русских говорится, в зубах у всех завяз. Наглеет с каждым днем. Престол курляндский у него не удался, так он генералиссимуса себе ищет!
– Вон старый князь Репнин, напротив, от всего отказался. В Ригу уезжает частным лицом.
– Этого ни в коем случае нельзя допускать, отговорить его, употребить все доводы, хоть он наш бывший противник... Репнин, пожалуй, был при дворе единственным, кто в меншиковских махинациях не замешан. Надо всех поднять, всех соединить... Но крайне осторожно!
Через вестибюль проследовала Анна Петровна, герцогиня голштинская, синеглазая и чернокудрая "дщерь Петрова". За ней клубками катились карлики Утешка и Мопсик и множество комнатных собачек. Завидев жену, герцог устремился к ней, тараща белесые глаза, спрашивая:
– Как матушка?
Анна Петровна замуж была выдана не по своей воле, поэтому с мужем разговаривала с некоторым оттенком грусти:
– Ах, мой дорогой... Не угодно ли самому пройти к государыне, она так тебя любит.
Анна Петровна, за нею карлы, собачки, герцог и его верный министр направились в опочивальню императрицы. Там у самой двери младшая царевна Елисавет, не выдержав ночного бдения, спала на кушетке, даже не расшнуровав корсета. Роскошные светлые волосы рассыпались по подушке, и герцог уставился на нее, потому что белокурая свояченица ему больше нравилась, чем жена, вечно целеустремленная, как покойный отец.
Красавчик Левенвольд с подносиком в руках склонился над государыней, которую трудно было сразу заметить в глубоких креслах.
– Ночь как призрак, - вздохнула императрица.
– Не спится мне и не спится. А бывало, с Петрушей при кострах спали, в степи спали под звездами, и только барабаном можно было разбудить...
– Много забот, матушка, много забот, - подобострастно сказал зять-герцог, и у него получилось:
"Нохо сапот, нохо сапот..."
Лейб-медик Блументрост приблизился, неся пузырь со льдом - переменить на темени царицы.
– Ой, да отстаньте ж!
– Слезы жалости к самой себе текли по припухшим щекам государыни.
Тут раскрылись двери, и в покой вплыла торопливо принцесса Гендрикова, ведя за собой своих отпрысков, разодетых в шелковые кафтаны. Виляя фижмами, растолкала фрейлин и бросилась к креслам императрицы.
– Благая ты наша!
– запричитала она.
– Что же это с тобой подеялось? Я как услышала, к тебе собралася. И сыночков взяла, племянников твоих, вот они, оба... Вынь, разбойник, палец из носа!