Сапоги императора
Шрифт:
Отец сочувственно вздыхал:
— Да, недаром говорится, что жизнь прожить — не поле перейти!.. Братец, а скоро ли война-то кончится? Ведь солдатки и ребятишки исстрадались!
Дядя отозвался:
— Можно только гадать, а верно сказать никто не может! Мне дружки-товарищи сказывали, что матушку-то Русь по дешевке продают!..
— Как так продают? Кто?
Павел долго молчал, и отец молчал. Наконец Павел шепнул:
— Царица. Немка она. Наши военные тайны немцам известны!
— Так куда же и
— Не пойду же я его об этом спрашивать! Языки надо прятать, а то на виселицу вздернут!
Отец, почти плача, протянул:
— Ну, братец, и новость ты мне привез! Легче бы ее не знать!
Дядя уехал, и все у нас пошло по-прежнему.
* * *
А война все тянулась, и никто не знал, когда ей конец. У нашего соседа Бориса заканчивался отпуск, а рана на руке у него все еще кровоточила. Борис тяжело вздыхал:
— Доведет меня рана до гробовой доски!
Все Борису верили, жалели его:
— Положили бы тебя в лазарет!
— Мужика никому не жалко: изуродовали и домой пустили — как хочешь, так сам и лечись!
Но вот отпуск кончился, и Борис явился на врачебную комиссию. Доктора долго разглядывали рану, словно колдуны-ведуны лопотали непонятные слова, а потом воинскому начальнику доложили:
— Ваше благородие! Если этого солдата еще раз на полгода отпустить, то рана все равно не заживет. Направьте его в нижегородский запасной полк: там таких быстро исцеляют!
Воинский начальник сам глянул на Борисову руку:
— У тебя, солдат, рана не заживет? Не хитри, не мудри и казанской сиротой не притворяйся! С такой рукой, как твоя, можно еще царю-батюшке послужить! Понял? Или делаешь вид, что не понимаешь? Тогда я тебя отправлю в военно-полевой суд, и там сразу все поймешь!
И он отправил Бориса в запасной полк.
Мой отец вознегодовал:
— Какой Борису фронт? Рана кровоточит, а его, раненого, как барана, на убой гонят!
Мать тоже Бориса жалела, но отцу сказала:
— Не шуми, а то и тебя погонят туда, где ветры да морозы родятся! Рана у Бориса никогда бы не закрылась: ведь он ее солил!
У отца даже глаза округлились:
— Как так солил? Живую-то руку? Опомнись, что зря мелешь!
— А ты проснись, а то словно все время спал и ничего не видел! Никто не хочет на фронт идти, люди сами себя калечат. Иному завтра к дохторам, а он нынче вечером сорок трубок махорки выкурит и утром словно покойник! Вот и Борис каждую субботу в ранку соль клал... Да что простой мужик! Вон, слышь, директор школы полыни наглотался. Его на военную комиссию словно
Отец растерянно разводил руками:
— Как же так! Ведь Коронат Лександрыч громче всех и чаще всех о победе императора кричал. Или кто воюет пулей и штыком, а кто языком?
Мать пригорюнилась:
— Всем солдатам тяжело, а солдаткам вдвое. Вон соседка-то наша Наталья Тиманкова... Самая разнесчастная баба! Борис хоть одной рукой да сына тешил, а теперь у Натальи и сын малый на руках, и дед Михайла обезножил, а Авдотью хворь скрючила. Наталья-то даже разную овощь на огородишке посеять не может — дите ее по рукам связало!
Отец гневно оборвал мать:
— А ты, чем словами-то жалеть, пошла бы да Наталье подсобила!
Мать вспыхнула:
— Да ты ослеп, что ли? Я с темна до темна то на своем огороде, то на сестрином: ведь Ниська-то совсем не поднимается, а детей кормить надо. Ну что сделают ее сыны Ванька с Петькой?
Я слушал разговор отца с матерью и терзался: «Что же это я тетке Наталье не помогаю? А обещал всю жизнь кормить!». Выбежал из избы и к Тиманковым. Наталья сидела на крыльце и горевала. Я ей сказал:
— Тетка Наталья, не плачь — помогу тебе огород засеять!
Она заплакала.
— Спасибо, Мишенька, что меня не забыл и добрым словом утешаешь!
Мы так разговариваем, а Борисов сын сидит в деревянной коляске-самоделке, ко мне ручонки тянет и лопочет:
— Тя-тя-тя-тя...
Наталья улыбнулась:
— Мишенька, сыночек мой хороший, твоего тятьку на фронт угнали, а это к нам пришел дядя Миша! Понял? Дя-дя!
Но мой тезка тянулся ко мне и продолжал лепетать:
— Тя-тя-тя-тя...
Я к Борисову сыну пригляделся и вижу: он же похож на мать! Обрадовался этому, тут же впрягся в коляску и сказал:
— Миша, я лошадка! И-го-го-го! Поеду в огород — буду репу сеять!
Мой тезка махал ручонками и захлебывался от радости:
— Тя-тя-тя-тя...
Недели три я к Тиманковым приходил и с Натальиным сыном играл. Так к нему привык, будто всегда его нянчил. Солдатки и старухи меня за это хвалили, а некоторые удивлялись:
— Ну, Мишка, ты и терпеливый! Сам ребенок, а с чужим младенцем целями днями возишься.
— Да, не его печаль чужих детей качать, а он старается...
— Тут диво в том, что младенец у него не куксится, а ведь таких малышей, если раскапризничаются, усмиряют только зыбка или шлепок.
— У Мишки талан с маленькими возиться!
Не знаю, был ли у меня талант, но мой тезка редко капризничал. Он бы, конечно, ревел, да я ухитрялся отвлекать его от слез. Как только игрушка надоедала, так я давал другую. Ну и много разговаривал, а ведь младенцы это любят! Слов не понимают, а слушают охотно...