Сарафанное радио и другие рассказы от первого лица

Нестерова Наталья Владимировна

Игорь совершал действия, освоил приемы, которые прежде от него, брезгливого и привередливого, никак нельзя было ожидать. Например, он подавал судно моим соседкам, таким же беспомощным, как и я. Его перестали стесняться, он превратился в своего парня, с шутками и прибаутками обсуждающего проблемы со стулом у женщин, чей срок жизни измерялся месяцами. Анекдоты рассказывал, женщины хохотали, держась за животы, и махали руками: ой, швы разойдутся!

Я понимала, что Игорь ухаживает за мной не из любви — любил-то он другую. Просто кроме него никто не мог мне помочь. И я принимала его участие по той же причине — более некого

просить. Многие люди испытывают естественный, хотя и необоснованный страх перед раковыми больными. Сестра Игоря, например, добрый и славный человек, боялась прийти в клинику, подхватить ужасный недуг. Умом понимала, что раком нельзя заразиться, общаясь с больным, терзалась, но в больницу — ни ногой. Игорь ничего не боялся. Он обращался со мной, как с раненым ребенком, скажем, после автокатастрофы. Угораздило, случилось, главное — выжила, до свадьбы заживет.

Когда меня выписали из больницы, я уже передвигалась, отлипнув от стенки, и могла слегка шевелить руками. Татьянка пошла в первый класс. Утром ее Игорь отводил, в свой обеденный перерыв мчался забрать из школы и привести домой. У дочери обнаружились способности к балету — вывороченность коленок и отличная растяжка. Танцевать Татьянка любила всегда. Ей года еще не было, стояла в манежике, завороженно смотрела на «Лебединое озеро» на экране телевизора и дрыгала ножками. Чуть подросла — и целыми днями кружила под музыку. Танцы, балет были ее мечтой и страстью, недетски прочными. Чтобы поступить в балетное училище при Большом театре, требовалось много заниматься. Три раза в неделю Игорь возил дочь в студию. Я делать этого не могла, после операции и курсов химиотерапии не только по документам, но и натурально превратилась в инвалида.

«Терапия» в переводе означает «лечение», но химиотерапия — это убийство. Убиваются раковые клетки, а заодно и многие полезные. У меня клоками полезли волосы. Пришлось побриться наголо. Я редко подходила к зеркалу. Потому что отражение демонстрировало мне какое-то жуткое существо. Не женщина, не мужчина — лысый равноплоский спереди и сзади скелет, обтянутый кожей землистого цвета.

Впервые я расплакалась на свой день рождения. Из-за подарка, который сделал Игорь. Наверное, даже определенно, он хотел как лучше, а я забилась в истерике. Игорь подарил деталь женского туалета, сшитую в специальной, для таких как я, мастерской. Бюстгальтер, чашечки которого заполнены мягким поролоном — муляж.

Невыплаканные слезы, невысказанные проклятия судьбе — все хлынуло из меня прорвавшей плотиной. Игорь укачивал меня, гладил по голове и обзывал себя идиотом. Я ни на секунду не забывала, что где-то у него есть любимая женщина. Наверное, хороший человек, если довольствуется редкими свиданиями, терпит его подвижничество в первой семье. Нам без него не справиться. Игорь — настоящий товарищ, друг, жертвует собой. У меня выбора нет — только принимать его жертву. Вслух мы об этом никогда не говорили. И даже в свой день рождения, когда я истошно рыдала, ни упреков, ни благодарностей на него не выплеснула.

Прошло больше года. Жизнь стала выправляться. Врачи осторожно говорили о хороших прогнозах. Похоже, болезнь победили. Я немного поправилась, начали отрастать волосы и ногти. Благодаря лечебной физкультуре и главным образом настырному инструктору-Игорю я, наконец, смогла выполнять упражнение «руки почти вверх».

Забавно, но окончательно

я убедилась, что страшный период позади, в магазине. Покупала вино к какому-то празднику. Продавщица внимательно на меня посмотрела и спрашивает:

— А сколько тебе лет, голубушка?

— Тридцать три, — честно ответила я.

— Маша! Иди сюда! — продавщица вдруг стала звать свою коллегу. — Ты веришь, что она — моя ровесница? — ткнула в меня пальцем.

— От силы бы двадцать дала, — сказала Маша. — Девушка, а как вам удалось сохраниться?

Что я могла им ответить, если врагу не пожелаю такого омоложения?

— Диета и лечебная физкультура, — с умным видом проговорила я.

Худенькую и стройную (под футболкой и джинсами шрамов не видать), с тифозной стрижкой и без макияжа, меня принимали за подростка! Как ни нелепа была эта ошибка, она меня согревала и веселила. Я почувствовала, что снова могу жить. Пусть не так, как прежде, пусть другим человеком, но жить! Смеяться и думать о нарядах, водить дочку в балетную студию и найти работу на полставки. И тогда же я решила — все, хватит нянек, пора Игоря отпускать, дальше сами справимся.

Мы сидели на кухне. После ужина Татьянка показала нам новые «па» и отправилась спать. Я вымыла посуду, Игорь рассуждал о том, что в детской нужно убрать мебель от одной стены и построить балетный станок.

— Станок — это хорошо, — сказала я. — Но ты можешь больше не беспокоиться. Ты мне очень помог, я тебе страшно благодарна. А теперь можешь уходить.

— Куда уходить? — удивился Игорь.

— К своей… к той, — заикалась я, — куда ты собирался, пока со мной не случилось. Теперь ты свободен, мы сами выдюжим.

Говорить на запретную тему мне было очень тяжело. И не только мне. Игорь ответил резко, отсекая дальнейшие обсуждения:

— Я об этом давно забыл. И ты забудь!

— Нет, не хочу, чтобы ты жил со мной из жалости.

— Жалость, между прочим, — не самое плохое чувство. Я, например, жалею только двух человек. Странным образом обе — женщины, и обеих зовут Татьянками.

— Игорь! Ты больше года заботился обо мне! Теперь моя очередь. Впереди у тебя интересная жизнь. Ты не обязан сосуществовать с… — Он перебил меня, и слово «калека» я не произнесла.

— Ага! Значит, ты оставляешь за мной право жить так, как я хочу?

— Конечно!

— Тогда марш в койку! — он схватил меня за руку и потащил в комнату. — Доктор сказал, нам давно можно! А ты меня на голодном пайке держишь. Не подступись к ней! По морде огреет, чего доброго. Ходит, понимаешь, недотрога, а я мучайся!

Говорят, раньше в деревнях употребляли не глагол «любит», а глагол «жалеет». И в некоторых губерниях его произносили: «жалает». Любовь-жалость-«жалание» имеет такое же право на существование, как и любая другая. И она нисколько не унизительна и не менее прекрасна. Утверждаю со знанием дела.

Скоро мне исполнится сорок лет. На улице за подростка уже не принимают. Обычная замотанная женщина с авоськами продуктов, закупленных после работы. О болезни давно забыто. Роман моего мужа, случившийся некстати (или кстати?), тоже никогда не вспоминаем. Я так и не знаю, что за женщина проиграла живому трупу. Татьянку уже берут на спектакли. Когда она появляется в балетной пачке на дальнем-дальнем плане, Игорь начинает неистово бить в ладоши. Народ принимает его за ценителя и подхватывает аплодисменты.