Сарнес
Шрифт:
— А вот и ты.
Вместо своих обычных лазуритовых сережек Третий Принц надел другие, серебряные, с синими перьями зимородка. Что-то в их оттенке смущало Баосяна. Кажется, ему должно было стать больно от их вида? Однако внутри только что-то туманно всколыхнулось. Словно то снадобье заглушило не только боль, но и чувства.
— Смотрю, руки-ноги целы.
Под насмешливостью Третьего Принца пряталась неловкость, неуверенность. Баосян вспомнил, как тот признал свое поражение: горестно, словно наконец отказался от мечты быть таким, каким надо. Пятна румянца на высоких скулах были неровные, точно от мороза.
— Нет, благодаря тебе.
Третий Принц возмущенно
— Исключительно благодаря мне!
— На будущее, если решишь подать Императрице идею наказания, — задумчиво заметил Баосян, — посоветуйся сначала со мной.
— Чего ты жалуешься? Ты и тридцати ударов не получил. — Третий Принц разулся, прежде чем войти в купальню. Его босые ступни на дощатом полу казались несуразными, как лапы щенка. У купальни было всего три стены — вместо четвертой висячая бамбуковая ширма, как обыкновенно бывало в старых домах, — но холод отгоняли мириады жаровен.
— Ты что, даже не помнишь? Министр доходов за тебя пять ударов принял. Сказал, мол, он за тебя в ответе. И знаешь что: даже не пикнул! Сразу видно — отец настоящего воина.
Баосян вспомнил испещренное морщинами лицо Министра, белое исподнее, в котором его растянули на скамье. Он об этом не просил. Не хотел его доброты. В новом, размытом сознании Баосяна чувства, какими бы они ни были изначально, расцветали медленно, безболезненно…
— Наверное, надо было кинуть тебя в темницу, — размышлял Третий Принц, — но туда если попадешь, назад уже не выйдешь. Отец не умеет прощать. И закончил бы ты, как тот предатель-маньцзи, который сидит за решеткой, сколько я себя помню. Ты наполовину маньцзи, вы бы подружились! Или нет. Сын в отца, верно? Если папаша этого сучонка-евнуха такой же, хорошим собеседником ему не стать. — Он широко ухмыльнулся. — Хотя твой брат со мной бы не согласился, я уверен.
А вот эта новость стала бы потрясением, будь Баосян в своем обычном состоянии. Воскрешение из мертвых! У Баосяна возникло чувство, что он смотрит пьесу. Он еще носил детскую прическу, когда генерал Оюан-старший потерпел поражение и был отправлен в Ханбалык, где — предположительно — встретил свой конец от рук Великого Хана. Одна-единственная смерть пустила такие круги по воде, что вся жизнь Баосяна пошла по-другому, равно как и жизни тех, кто его окружал.
Он понял, что беззвучно и страшно хохочет. Смех лился из него неудержимым потоком, точно слезы. Баосян запрокинул голову — боли не было, только край ванны давил ему на шею сквозь мокрые волосы. Все могло пойти иначе. Он сказал, задыхаясь:
— Но это же хорошо. Под конец. Так даже лучше выйдет.
Баосян впитывал все как губка, зрачки расширились, готовые поглотить весь мир. Третий Принц сказал с ноткой осуждения:
— Ты что-то принял.
— Сейхан дал мне какое-то снадобье. Очень действенное. Ничегошеньки не чувствую. Чудесно. Чудовищно.
Но если бы не чувства, если бы не его способность идти навстречу судьбе по бритвенно-острому краю гнева и злобы, что бы с ним сталось? Пропал бы, подумал он.
— Сейхан? Этот твой сэму, который околачивается снаружи? — Третий Принц напрягся. — А он не…
Баосян откинулся назад. Заметил, как взгляд Третьего Принца скользнул по его груди, по багровым кружкам сосков.
— Не волнуйся! Ему все равно, чем я занят. Иноземцы, они другие. Если бы мы были у него на родине, он бы меня ненавидел, как всякий. Но он служит мне здесь, и это ничем не угрожает его чести. В глазах Сейхана мы тут все извращенцы.
По ассоциации он вспомнил чужеземку Госпожу Ки:
—
— Люди про меня много чего думают, — ответил Третий Принц, — только вот дураком никто не считает. Кроме тебя.
— Ага, но сидишь ты тут как дурак… одетым.
Третий Принц сглотнул. И трясущимися руками принялся расстегивать одежду, слой за слоем. Грудь у него была светлее, чем у Баосяна, с той же неровной краснотой, что и щеки. Мышцы — юношеские, плоские. Он, возможно, еще растет. Рельефный живот, ребра, бедра… Тело сильное, но такое уязвимое в своих неприкрытых желаниях. Женщины могут прятать страсть, а мужчины — нет. Третий Принц разделся до полной честности. До истины. Он избегал взгляда Баосяна. Перья зимородка скользили меж его косиц. С новой, медленной вспышкой чувств Баосян понял, что никто раньше не смотрел на него так. Принц первый.
Третий Принц тихо сказал:
— Я не хотел тебя спасать.
Ему до сих пор казалось, что это слабость, пусть он и нашел в себе смелость признать собственные желания. Многим и того не удалось. Баосян мечтательно сказал:
— Ты храбрее его.
Он встал и обернулся. Вода стекала по телу ручьями, озноб пробежал по обнаженной коже. Внутри расцветала усталая нежность. Все тело саднило сильно, но безболезненно.
Третий Принц шагнул к нему — в ванну. Баосян, уже покрывшийся мурашками от холода, инстинктивно потянулся к чужому, близкому теплу. Вместо боли — чистое ощущение, внутреннее биение, слаще страсти.
Третий Принц положил Баосяну трясущуюся руку пониже спины. И замер, будто одно-единственное прикосновение уже нарушает табу. Под пальцами бился пульс. Баосян чувствовал себя размякшим, податливым, неспособным причинить боль.
— Никогда не видел, чтобы у мужика так легко оставались синяки. Ты словно сделан из другого теста, не то что мы. Тощий такой… Руки дрожат… — Третий Принц, тяжело дыша, стал ласкать себя. — У тебя вообще стоит когда-нибудь? Или тебя надо трахать, как бабу?
Костяшки его пальцев задевали поясницу Баосяна, пока он лихорадочно шарил руками в тесном пространстве между телами. Между телами куда более одинаковыми, чем думал Третий Принц. Баосян понятия не имел, каково это — желать мужчину. Зато понимал, что вряд ли испытает удовольствие от процесса. Конечно, если Третьему Принцу хватит духу… Будет просто еще одно болезненное унижение. Но его вдруг перестало все волновать. В этой грезе не нашлось места страху и боли.
Третий Принц судорожно выдохнул. В этом нет ничего общего с женщиной, лениво подумал Баосян. Его не будоражил ни мужской голос, ни происходящее. И все же он поплыл по волнам знакомого облегчения.
Баосян парил. И тут взгляд упал на мыльную поверхность воды. Его так заворожила причудливость собственного отражения — бледное лицо с синяками под глазами, расширенные зрачки, влажные волосы, облепившие грудь, — что он не сразу заметил призрак.
В воде колыхалось лицо Эсеня. Бородка, наряд цвета перьев зимородка. Нахмуренные брови придавали векам мягкий изгиб, как у гусиного крыла, усы повторяли изгиб верхней губы. Баосян уставился в лицо, знакомое до последней черточки, однако не смог прочесть выражение. Он знал, что там, под гладкой поверхностью океана, беснуется буря. Но не чувствовал. Нужно поговорить с призраком, нужно позвать его — только снадобье украло у него злобу, украло усталость от жизни, разлучило с собственным колотящимся сердцем, отобрало саму личность. Такая невыносимая потерянность, хоть плачь. Но плакать он не мог.