Сатирические очерки
Шрифт:
– Лучше всего его повесить, – заявил некто, причем испанец помогал французу в качестве переводчика.
– То есть как это лучше? – крикнул на это несчастный.
– Ну, ладно; посмотрим, – отвечал говоривший.
– Что тут смотреть, – возопил другой голос, – ведь это француз!
Наконец препирательства стихли; путешественников вместе с их вещами водворили в какой-то дом, и испанцу нашему показалось, что это сон и что во сне его душит кошмар, когда человеку чудится, будто он попал в лапы медведей или, подобно Гулливеру, очутился в стране лошадей, гуигнгмов. [190]
190
Гулливер–
Пусть читатель представит себе комнату, наполненную сундуками и чемоданами, съестными припасами, бочонками маринада и бутылками, расставленными повсюду так, как это обыкновенно делают на витрине магазина колониальных товаров. Ясное дело: производился осмотр. Два послушника с двумя мятежниками-волонтерами выполняли в прихожей обязанности, поручаемые в барских домах входным лакеям, а здоровенный ризничий, наспех превращенный в швейцара, ввел наших путников. Несколько карлистов и монахов производили осмотр чемоданов с таким видом, будто в складках сорочек они доискивались грехов, а кучка путешественников, перепуганных не меньше наших, осеняли себя крестным знамением, точно увидев дьявола. В сторонке, за письменным столом, один из монахов, более почтенной внешности, чем другие, начал допрос новоприбывших.
– Кто вы такой? – обратился он к французу.
Тот, однако, продолжал молчать, не понимая вопроса. Тогда он спросил у француза паспорт.
– Вы, значит, француз, – произнес монах. – Кто вам выдал ваш паспорт?
– Его величество Луи-Филипп, король французов.
– Это что еще за король? Мы не признаем ни Франции, ни этого вашего мосье Луи. [191] Отсюда явствует, что ваш документ недействителен. Послушайте, – пробормотал он сквозь зубы, – неужели же во всем Париже не нашлось священника, который мог бы вам выдать паспорт; ведь вы приезжаете к нам с негодным документом. Зачем вы приехали?
191
Карлисты считали Луи-Филиппа Орлеанского, ставшего королем после революции 1830 г., «узурпатором трона» у «законной» династии Бурбонов.
– Я приехал изучать вашу прекрасную страну, – ответил француз с той особой учтивостью, которая отличает человека, оказавшегося в трудном положении.
– Изучать? А? Секретарь, запишите: эти господа приехали сюда изучать; мне думается, что их следовало бы направить в трибунал Логроньо… [192] Что у вас в чемодане? Книги… так, так. «Этюд из области…»? Из области, а? Этот «Этюд», должно быть, автор, пишущий о какой-то еретической области. Кинги эти мы отправим в огонь. Что еще? Ах, целый пакет часов! Посмотрим:…Лондон… очевидно, имя мастера. Это зачем?
192
Логронъо–
– Часы я везу своему знакомому, мадридскому часовщику.
– Наложить арест, – провозгласил монах.
Едва услышав слово «арест», каждый из присутствующих выбрал себе часы и опустил их в карман. Говорят, что один из них тут же перевел свой экземпляр на один час вперед, желая таким образом ускорить час вкушения трапезы.
– Сеньор, – возразил француз, – я ведь их вез не для вас…
– Но мы-то отбираем их у вас для себя.
– Разве в Испании запрещается смотреть на часы и узнавать, который час? – спросил француз у испанца.
– Помолчите, – посоветовал монах, – а не то мы сейчас начнем изгонять из вас беса. – И он на всякий случай сотворил над французом крестное знамение. Француз так и оторопел, еще больше оторопел наш испанец; пока шел этот разговор, двое мятежников, состоявших при монахах, успели обчистить нашего друга вплоть до кошелька, в котором находилось свыше трех тысяч реалов.
– Ну, а вы, земляк, – спросили его немного погодя, – вы откуда будете? Кто вы такой?
– Я испанец; меня зовут дон Хуан Фернандес.
– … раб божий, – вставил монах.
– И подданный ее величества госпожи королевы, – прибавил испанец довольным и благонамеренным тоном.
– В тюрьму его! – закричал чей-то голос.
– В тюрьму! – заорала тысяча голосов.
– Но за что же, сеньор?
– А разве вам, господин революционер, неизвестно, что у нас нет никакой королевы, кроме государя и повелителя нашего Карла Пятого, благополучно правящего в своей монархии без какого бы то ни было сопротивления.
– Ах, я не знал…
– В таком случае, узнайте и провозгласите…
– Знаю и провозглашаю… – залепетал перепуганный путник, у которого зуб на зуб не попадал от страха.
– А какой у вас паспорт? Ах, тоже французский… Обратите внимание, отец-секретарь, что на всех этих паспортах проставлена дата: тысяча восемьсот тридцать третий год. Что за люди! Как они торопятся жить!
– Так ведь это же и есть текущий год, провались я на этом месте, – проговорил Фернандес, чувствуя, что он вот-вот спятит с ума.
– У нас в Витории, – раздраженно заметил монах, стукнув кулаком по столу, – сейчас первый год христианской эры, попрошу вас не забывать этого.
– Господи боже! Первый год христианской эры! Значит, все мы, здесь присутствующие, еще не родились на свет божий, – пробормотал про себя испанец. – Клянусь господом, дело-то, видно, нешуточное!
Тут испанец окончательно убедившись в том, что он спятил с ума, начал плакать и молить всех святителей рая вернуть ему снова разум.
Мятежники и монахи, тайком посовещавшись между собой, порешили отпустить наших путешественников на волю; история не объясняет причин, но ходят слухи, будто один из них высказался так: хотя мы и не признаем Луи-Филиппа и никогда его не признаем, но вполне возможно, что этот Луи-Филипп сам пожелает выяснить, кто мы такие, а поэтому, во избежание неприятностей от визита подобного рода, следует путников отпустить, но, конечно, не со старыми паспортами, явно непригодными по изложенным выше причинам.