Сатирические очерки
Шрифт:
На улицах, по которым она движется, уже полным-полно народу. Окна и балконы облеплены бесконечными рядами зрителей, которые, толкая и тесня друг друга, толпятся ради удовольствия собственными глазами увидеть последние муки человека.
– Чего ожидает эта толпа? – спросил бы иностранец, не знакомый с нашими нравами. – Наверное, должен проехать король, ибо коронованная особа – всегда желанное зрелище для народа. Или, может быть, сегодня праздник? Какое-нибудь народное торжество? Ради чего эти ремесленники бросили работу? Что возбудило любопытство этого народа?
О, ничего особенного. Эти люди собрались посмотреть, как будет умирать человек.
– Где он?
– Кто он?
– Бедняжка!
– По заслугам ему!
– Ах, он едва дышит!
– Он спокоен?
– Как он владеет собой!
Вот какие вопросы и восклицания можно услышать вокруг. Многочисленные отряды пехотинцев и кавалеристов окружают эшафот. Я как-то обратил внимание,
Не знаю, почему каждый раз, когда мне случается пройти по площади Себада, [389] мои мысли приобретают какой-то особый оттенок грусти, возмущения и презрения. Не хочу углубляться в столько раз уже обсуждавшийся вопрос о праве общества наносить самому себе увечья; это всегда остается правом сильного, и, пока в мире нет иного, лучшего, какой безумец осмелится оспаривать это право? Я думаю только о невинной крови, обагрившей эту площадь, о крови, которая еще ее обагрит. И общество, подобно человеку не способное жить без убийств, еще имеет наглость, уму непостижимое тщеславие считать себя совершенным!
389
Себада– одна из мадридских площадей, на которой совершались публичные казни.
В одном конце площади высится эшафот; голые доски свидетельствуют о том, что смертник неблагородного происхождения. А что может значить – благородный смертник? И что должно означать – подлая гаррота? [390] Только то, что нет такой положительной и возвышенной идеи, которую человек не сделал бы смешной и нелепой.
Пока эти мысли роились в моем воображении, осужденный уже добрался до помоста. Ныне жизнь человека зависит уже не от двух столбов с перекладиной, а только от одного столба: это важнейшее отличие казни через повешение от казни с помощью гарроты напомнило мне басню Касти о баранах, которых хозяин спрашивал не о том, хотят ли они умереть, а лишь о том, хотят ли они умереть сваренными или поджаренными. Я еще продолжал с улыбкой вспоминать это, когда все головы повернулись в сторону подмостков, и я понял, что настал момент катастрофы. Тот, кто, быть может, только совершил кражу, должен поплатиться за это жизнью. Общество платит, впрочем, сторицей: если преступник совершил зло, убив человека, то общество совершает добро, убивая преступника. Одно зло пытаются излечить двойным злом…
390
К смертной казни посредством удушения с помощью специального станка, называемого гарротой, присуждались люди недворянского происхождения.
Осужденного, наконец, усадили. О, ужасное зрелище! Я взглянул на часы – десять минут первого: человек еще жив… Через мгновение над площадью раздается мрачный звон колоколов церкви Сан-Мильян, звон, подобный шуму разверзающихся врат вечности. Человека уже не существует: а на часах нет еще и одиннадцати минут первого.
– Общество, – восклицаю я, – ты можешь быть довольно: человек уже умер!
Очерки, печатавшиеся в газете «Испанец»
(1835–1836) [391]
391
В конце марта 1835 г. Ларра уезжает за границу. В Англии, а затем во Франции он провел около десяти месяцев. Знакомство с буржуазной действительностью передовых капиталистических стран лишь укрепляет в нем антибуржуазные настроения. Начинается новый этан в его творчестве, отличающийся еще большей силой критики социальной действительности Испании и мучительными поисками путей решительного се преобразования. Большинство статей этого периода Ларра печатал в прогрессивной газете «Испанец» («El Espanol»), которую начинает выпускать с 1 ноября 1835 г. «прогрессист» Андрос Боррего. В конце 1838 и в начало 1837 г. некоторые статьи Ларры были опубликованы также в гавоте «Мир» («El Mundo»), основанной в июне 1830 г. прогрессивным публицистом Сантосом Лопес Перегрином.
«Почти»
(Политический кошмар) [392]
Бывают люди, чьим именем называют целую эпоху, избранные люди, которые, рассчитав силы окружающих и свои
392
Этот очерк опубликован в журнале «Вестник кортесов» в ноябре 1835 г., когда Ларра находился в Париже.
Сесострис, Александр, Август, Аттила, Магомет, Тимур-хан, Лев X, [393] Людовик XIV, Наполеон! Земные боги! Они сообщили эпохе, в которую жили, свою энергию и величие; вокруг них и по их подобию появились, как будто порожденные ими, многие выдающиеся люди, которые, как спутники, шли по их следу. После них – ничего. После гиганта – карлики!
Сейчас мы расстаемся с эпохой, которую можно называть чьим-то именем; исчез последний светоч. После великого человека каждый выглядит ребенком. Ушел один, а нужны сотни тысяч, чтобы заполнить пустоту. Увы, это верно! Когда кончается господство человека, появляются людишки. Когда умирают дела, рождаются слова.
393
Сесострис– прозвище египетского фараона Рамсеса II, правившего с 1317 но 1251 г. до н. э. и прославившегося успешными войнами и строительством; Тимур-хан– то же, что Тимур или Тамерлан; Лев X– папа римский с 1513 по 1521 г., прославился пышностью своего двора и покровительством литературе и искусству.
Неужели грядут эпохи слов, как были эпохи людей и дел? Неужели мы живем в эпоху слов?
Едва я подумал это, как почувствовал себя во власти сверхъестественной силы; я слышал, не видя, и перенесся куда-то в иное место, оставаясь неподвижным.
– Иди со мной, дай мне руку. Видишь ли ты это огромное пятно, которое простирается над землей, растет и расползается, как капля масла, упавшая на кусок картона? Это второй Вавилон. Ты находишься над Парижем. Взгляни на людей, стекающихся отовсюду. Каждый спешит притащить сюда свой камень, чтобы участвовать в безумной стройке. Разве ты не слышишь этого смешения языков? Английский и немецкий, испанский и итальянский и… Новый Вавилон! Они уже перестают понимать друг друга. Уже был случай, когда они стали бросать друг другу в головы камни, выламывая их из стен собственного жилища. Земля заколебалась у них под ногами, как волны вышедшей из берегов реки; рухнули дома – нависла угроза полного смешения и непонимания. «Нас тяготят наши цепи!» – говорили они. И вместо того, чтобы добавить: «Долой цепи!», они кричали: «Дайте нам другие, полегче!» Risum leneatis? [394] Их пожирал волк, а они, вместо того чтобы загрызть волка, пожирали друг друга. Странный путь к взаимопониманию! Кровь текла ручьями, а они и поныне не сдвинулись с места.
394
Сдержали бы вы смех? (лат.)– фрагмент из 5-го стиха «Науки поэзии» Горация.
Поднимись как можно выше, и ты услышишь неистовый гул, гул века и гул слов, а над всем этим гулом ты услышишь великое слово, слово этого века.
– Я вижу только крохотных человечков; очевидно, расстояние делает их…
– Что ты! Отсюда видна только истина. Ты говоришь, они крохотные? Именно сейчас-то ты их и видишь такими, каковы они на самом деле. Вблизи же, благодаря оптическому обману (это и есть настоящая физика), тебе чудится, что они больше ростом. Но знай, что эти фигурки, которые кажутся людьми и которые, как видишь, клокочут, теснятся, толкутся, вертятся, лезут друг на друга, борются и кишат в куче, как черви в сыре рокфор, это вовсе не люди, а слова. Разве ты не слышишь, какой шум они поднимают?
– А!
– Слова прямые, слова наизнанку, слова простые, слова двусмысленные, слова-калеки, слова немые, слова красноречивые, слова-чудовища. Таков мир. Там, где ты видишь человека, приучи себя видеть только слово. Ничего иного там нет. Это не значит, что в мире существует столько же слов, сколько голов. Ничуть! Подожди. Иногда ты увидишь у одного столько слов, что примешь одного за сотню; в другой раз, и это будет чаще всего, наоборот, там, где тебе почудятся сто тысяч человек, окажется всего лишь одно слово.