Савелий Крамаров. Сын врага народа

Стронгин Варлен Львович

— Смотрите, шишки! — говорил он им, словно увидел чудо, и лицо его озарялось светом радости.

— Ну и что? — пренебрежительно замечали сокурсники. — Обыкновенные шишки!

Один месяц сменял другой, прошел год, но фильм с участием Савелия не появлялся на экранах. Фильмы о шпионах выходили, но другие, без участия Савелия. Савелий думал, что, возможно, изменили название кинокартины или она не получилась. Он слышал, что такое бывает. Неожиданно ему позвонила Наташа Сиротина.

— Привет, Савелий. Как делишки? — заворковала она. — Ты знаешь, я видела тебя на просмотре нового фильма! Здорово! И очень смешно! Жаль только, что мало показали!

— А как называется фильм?! — обрадовался Савелий.

— Не помню. Я была пьяная! В дупель! — вульгарно и панибратски произнесла Наташа. — Когда встретимся, Савчик?

— Я занят! — серьезно ответил он, вспомнив унижения, которые ему пришлось пережить

из-за этой девушки, и теперь не испытывая к ней никаких чувств.

— Ты разлюбил меня, Савчик? — изобразила она обиду.

— Я очень занят! — повторил Савелий, душу которого буквально распирала радость от того, что фильм с его участием наконец-то выйдет на экраны, что он, пусть в самой малой мере, но все-таки стал артистом, о чем мечтала, во что верила мама.

Из лесотехнического в ГИТИС

Савелий шел по тропинке, проложенной в подмосковном лесу, и любовался деревьями. Один из преподавателей института объяснял студентам, что все произрастающее на земле, все реки, моря и океаны, все холмы, возвышенности и горы являются, как и люди, созданием природы. Потом подчеркнул: «Как и люди». И Савелию показалось, что деревья буквально оживают на его глазах, глядят на него и разговаривают между собой, покачивая ветвями, а иные молчат, о чем-то задумавшись или отдыхая. Ему захотелось дать им человеческие имена. Тонкую и шальную, качающуюся в разные стороны березку назвать Наташей. «Не стоит, — подумав, решил Савелий, — у этой березки только внешнее сходство с девушкой, и, возможно, это деревце жило совсем другой жизнью, чем она. Родилось тонким и слабым и пытается, как может, противостоять ветрам, дождям, зимней стуже и метелям. Окруженное высокими и крепкими деревьями, ушедшими корнями глубоко в землю и сосущими из нее массу влаги, оно все-таки борется за свое существование на земле и, наперекор судьбе, выстояло, заняло в лесу скромное место, но свое, качается, даже от легкого ветерка, но не сдается». Савелий подумал, что судьба этой березки больше похожа на его жизнь, чем на Наташину, и, наверное, деревья дали ей свое имя, но отнюдь не презренное, вроде «дочери врага народа», и не жалостливое, подобное «сиротинушке», а достойное ее, пусть ничего особенного пока не совершившей в жизни, но достойное. Какое — он не мог решить, вспоминая слова дяди Лео при выборе института: «Ты хочешь поступить в юридический, Савелий, хочешь жить, как просит душа, а сейчас тебе надо не жить, а выжить». Савелий тогда внутренне не согласился с дядей, но не стал спорить с ним, с тетей, с другими родными, которые поддержали мысль дяди Лео. Он зависел от них, спасающих его от голода, который он испытывал, особенно когда задерживался в институте и не мог поспеть на обед к родным. У него в кармане лежала бумажка, истертая, легкая, как пушинка, но он чувствовал на душе ее тяжесть, поскольку на ней был график, очередность его обедов у родственников, его давила невозможность нарушить его, потому что каждая семья в определенный день готовила еду в расчете на Савелия. Он пару раз ошибся, не заглянув в график и приехав не туда, куда требовалось, а однажды сделал это умышленно, поскольку находился рядом с дядей, но не с тем, у кого предстояло обедать в этот день. Родственник не отказал ему в приеме, но посмотрел на него сначала удивленно, а потом — хмуро.

Мама говорила, что в жизни не вечно бывает плохое. Савелий ждал, когда кончатся его тяготы, которые не выпали на долю большинства товарищей. Газеты сообщали о болезни Сталина, наверное, подготавливая народ к смерти его Вождя. И вот гипнотизирующий слушателей голос радиодиктора Юрия Левитана, в этот день не громкий и торжественный, как во второй половине войны с немцами, когда наши войска освобождали от немцев город за городом, трагически и до предела серьезно поведал людям о смерти Иосифа Виссарионовича Сталина. Услышав это, Савелий вздрогнул. Он не знал — горевать ему или нет. Слишком трудной была его жизнь при правлении этого всемогущего человека, сумевшего внушить людям веру в свою непогрешимость и величие. Дядя Лео позвонил племяннику и посоветовал не ходить на похороны. В Колонный зал, где будет установлен гроб с его телом, ожидается наплыв всей Москвы, и может возникнуть невообразимая толчея.

Савелий шел пешком в институт в Мытищи и встречал на своем пути массу спешивших в центр столицы людей, со скорбными лицами, озабоченными утратой своего Бога и Учителя. Савелий удивился, что не сопереживает им, не радуется, но и не горюет, как другие люди. Страх от случившегося порою овладевал им, страх, но не более. Что будет дальше? Это волновало Савелия. Однажды он подумал, что хуже не будет, а если что-то в жизни изменится, то не вернуть уже отца и маму. Слава богу, что

он учится, получит специальность и не пропадет. Значительно позднее, когда к власти пришел Никита Сергеевич Хрущев, выпустивший из лагерей многие сотни тысяч невиновных людей, на имя матери в квартиру Савелия пришло письмо из Комитета государственной безопасности о том, что его отец Виктор Савельевич Крамаров полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления. Савелий был искренне благодарен этому новому Генеральному секретарю Политбюро ЦК КПСС. Получив официальное письмо, Савелий несколько раз прочитал его, не веря своим глазам и вникая в его суть, а когда понял, осознал происшедшее и вспомнил страдания отца и матери, свои мучения, то слезы сами собою хлынули из его глаз. И дядя Лео, и тетя Мария, и другие дяди и тетки, узнав об этом письме, почему-то только грустили. Савелий тут же отправил телеграмму дяде во Львов, родному брату отца, и поехал на кладбище, к маме, чтобы рассказать ей о том, что отец ни в чем не виноват и если бы он выдержал лагерную жизнь еще немного времени, то вернулся бы домой и неизлечимый недуг не поразил бы маму.

— Чего плачешь? — вдруг услышал он за своей спиной хриплый голос, обернулся и обнаружил невысокого роста пожилую женщину, в несуразной ветхой одежде, в старой, изъеденной молью фетровой шляпе на голове. — Я только из лагеря, — прохрипела она, глядя на плиту с фамилией и именем мамы. — А отец где?

— Погиб в лагере, — с трудом, сквозь слезы, вымолвил Савелий.

— Где он был?

— В Бийске, а потом в Туруханске.

— По пятьдесят восьмой засадили, — не требуя ответа, вздохнула женщина, — меня тоже. Наверное, гордым был твой отец. Страдал от унижений, от издевательств. Поэтому и погиб. Один из наших тупым концом ложки выдавил на клеенке в лагерной столовой слова: «Сталин — сволочь», и его, старичка, еле душа в теле, расстреляли перед строем. А когда нам объявили, что Сталин умер, то уголовники зарыдали, размазывая по лицам слезы, а я тоже заплакала, но оттого, что этот зверь не подох раньше. Ты поплачь — легче станет. Отца-то реабилитировали?

— Конечно, — ответил Савелий.

— Меня — тоже, — почему-то без особой радости произнесла женщина, — но в партии не восстановили, как бывшую троцкистку. Ты думаешь, что те, кто правил нами, кто уничтожал нас, наказаны, осуждены? Только самые-самые знаменитые из кагэбэшников. А основная масса сидит на прежних местах, для них я по-прежнему троцкистка, уклонистка от линии партии. Лев Давыдович… ты хоть знаешь, о ком я говорю?

— Наверное, о Троцком? — предположил Савелий.

— Молод ты еще, ничего толком не знаешь. И вряд ли тебе кто-нибудь расскажет правду о революции и о том, кто кем был в ней. Ты не горюй, сынок, былого не вернешь. Я, открути жизнь назад, всей душою приняла бы Февральскую революцию, не поддалась бы обманным обещаниям Ленина. — Тут женщина запнулась, увидев испуг на лице Савелия, вызванный ее откровениями.

— Спасибо Никите Сергеевичу, — как мог, выразил несогласие с нею Савелий.

— Хрущев? Хороший человек, — сказала женщина, — разоблачил культ личности Сталина, но не до конца.

— Разве? — удивился Савелий.

— Эх-ма, — вздохнула женщина, — моя беда, что я слишком много знаю и поэтому понимаю, что было и что произошло. Как должно быть. Прощай, сынок. Дай Бог тебе всего хорошего. Дай Бог!

— А вы верите в Бога?! — поразился Савелий.

— Нет, в то, что он обитает там, на небесах, не верю, — отрицательно покачала головой женщина, — но можно быть честной и не веря в Бога. Живи по совести, и выйдет, что ты не нарушаешь его заповеди. Прощай, сынок, всего тебе доброго! — прохрипела старушка. — Не удивляйся, такой голос я заработала в лагерях. Хронический ларингит, как говорят врачи. Не вылечивается. Придется хрипеть до самой смерти, а умирать буду — прохриплю в последний раз, что Сталин был отпетый бандит, даже хуже, хотя я не знаю, что может быть еще хуже, чем он! — заключила старушка и пошла по кладбищенской аллее к выходу.

Как ни показалось странным Савелию, но встреча с этой женщиной запечатлелась в его памяти. Он понял, что очень мало знает о жизни и вообще мало читал, и наверняка пробелов в знаниях у него хоть отбавляй. Бытие определяет сознание, а в бытии у него было мало хорошего, и времени не хватало на чтение, а после разгрузки овощей на вокзале даже пойти в любимое им кино не было сил. Единственное, в чем он не соглашался с женщиной, было ее мнение о Хрущеве. Савелий боготворил его, даже когда Никиту Сергеевича ругали за его увлечение повсеместным внедрением в наше сельское хозяйство кукурузы, когда насмехались над ним за его поведение в ООН, за некультурность, все равно Савелий был навечно благодарен Хрущеву за главное, за то, что он восстановил честное имя отца, реабилитировал сотни тысяч ни в чем не повинных людей.