Савва Морозов: Смерть во спасение
Шрифт:
— На сегодня хватит! Заседание съезда закрываем. Завтра продолжим.
Он первым было вышел из купеческого собрания, но его догнал Менделеев:
— Зря я, кажется, водочку изобрел. Ведь пьяные все. Тот же Бугров.
— А если тот же Морозов? Пойдемте, Дмитрий Иванович, ко мне в гостиницу. Самое время — изобретение ваше проверить!
— Да уж, видно так — не без проверки же.
Кудлато-бородатая голова профессора и коротко стриженная, ершистая башка бывшего студента доверительно кивнули друг другу.
Съезд с грехом пополам закончился, а до приезда
— Бугров? Всю Волгу под себя подмял, а живет без окон, без дверей. Злыднем!
Савва Тимофеевич знал маленько о житье-бытье Бугрова. Когда деньги на все эти выставки, пиры и балы собирал, пришлось поклониться. Окна и двери в его медвежьем жилище, конечно, были, но все маленькие, узенькие, не в пример хозяину. Он как в берлогу пролезал. Различных комнат, пристроек не счесть, темнота и холостяцкая неурядица, и единственное украшение — девица, которая подавала на стол. Истинно писаная красавица! Да и годков-то не больше семнадцати. Ходили слухи, что горничных- подавальщиц он чуть ли не каждую неделю меняет. Попользовав, сколько надо, с полной благопристойностью замуж отдавал. Богомолен был, из старообрядцев. Каждой ублажительнице домик небольшой строил, три тысячи приданого давал и муженька находил. Из своих же рабочих. Многие тысячи их на пристанях, баржах и хлебных ссыпках работали. Эва, полное пристанище в одночасье сваливалось! Правда, венчанным муженькам что-то плохо жилось: кто вешался на переводинах, кто женушку погрызенную вешал, кто в бегуны — разбойники на Волгу подавался. Чего не бывает в здешних краях?
— Да, чего?..
Газетчик с недоумением посмотрел на него: не заговаривается ли московский купчина?
Но было не до разговоров: ехали по неширокой лесной дороге. В телеге, как посоветовал газетчик. А рысаков своих холеных Савва Тимофеевич уж сам догадался в городе оставить, на здешнем меринке тащился. Узенькая телега и то ободами о сосны била. Заволжье открывалось во всей своей лесной первозданности. Лесопромышленники еще не успели туда врубиться топорами. Леса пока и на правой стороне хватало. Здесь сосны вековые, сплошной навесью макушками сомкнулись. Птицы усладно в ветвях пели, рябки непуганно дорогу перелетали, а дальше и глухарь чуть не из-под колес шарахнулся.
Они уже добрый час тряслись по корням сосенника, протянувшего свои жилистые ручищи через дорогу. Не замай, мол, наши места.
— Не надоест вам, Савва Тимофеевич, со всякими волчарами якшаться? — выпытывал газетчик.
Мысль его угадал верно: поднадоело. Но не любил Морозов, чтобы его учили. Ответил с ненужной резкостью:
— Да тебе-то какое дело, писарь нижегородский?
— Я
— Ого! Нашел?
— Пока что бессмыслицу. Стреляться пришлось, оттого и покашливаю, ваше степенство.
Колючий он был, этот стрельщик. Верно, не по возрасту кашлял.
— Иди ко мне в конторщики. Ты ж грамотный?
— Так, самоучкой, но ничего, пишу. Благодарствую за честь, в конторщики не пойду. Вроде начал выбиваться в люди.
— Люди, говоришь?.. — прислушался Савва Тимофеевич. — Догадываюсь, что за люд нас нагоняет?
Вначале колоколец под соснами затрепыхался, потом рослый сытый коняга, потом и Бугров во всей своей красе.
— От меня не уйдешь! — с веселой покладистостью, будто ничего и не бывало, прокричал он. — Эй, писака! Сворачивай в какой-нибудь прогал.
Газетчик-провожатый, сидевший с вожжами, отвернул в раздавшиеся сосны, а догоняла дальше распоряжался:
— Домой, в город. Еще зашибешь нашего председателя! Ко мне пересаживайся, Савва Тимофеевич, — иза него все решил. — Я как раз туда, куда и тебе надоть. Не боишься?
Газетчик своим неуместным кашлем пытался от чего-то его предостеречь, но вот этого- то Савва Тимофеевич и не любил.
— И то пересяду. Не пужай, Николай Александрович, — перепрыгнул в его коляску. — А ты, мил-друг, зайди в гостиницу к моей жене, передай, что по делам задерживаюсь.
Бугров кнутом огрел своего конягу, и тот вихрем закружил меж сосен, бока повозки, впрочем, не ломая.
— Вижу, конь дорогу знает?
— Как не знать, его копытами натоптана. Других копыт здесь не бывало. Ты вот только на извозчичьей кляче заломил. Что, рысаков жалко?
— Как купцу свое добро не жалеть.
— Не купец ты — краснобай, Савва Тимофеевич.
— Да ведь и байки вашему брату не помешают.
— А ты уж и не нашего братства?
Савве Тимофеевичу не хотелось на это отвечать, да ведь приехали.
Впереди на укромной лужайке открылось нечто вроде скита. Кондовые, просторные срубы с небольшими чистыми окнами. Какие-то пристройки. Не запертый еще по вечернему времени скотный двор — оттуда хрюканье, мычанье неслось. Из центрального сруба поднималась башенка, крест старообрядческий на ней. Остановив лошадь, Бугров истово помолился.
В дверях появилась черная и лицом, и одеждой старуха; лицо ее говорило, что пожито- попито на этом свете, слава богу. Кланяясь, космами ступеньку крыльца мела. К ручке, лучше сказать ручище, Бугрова припала:
— Благодетель ты наш. Приехал. Детки! — Тщедушное тело зов послало приказной, командирский.
И сейчас же за спиной ее выстроились с десяток девчушек, от десяти до пятнадцати лет, не старше. Бугров каждую ласково приобнял, а последнюю, самую старшую, своей ручищей и по щекам потрепал, говоря:
— Дозреваешь, Зиновея?
— Как не зреть, благодетель! На таких-то твоих харчах! — Все кланялась, кланялась старуха. — Хоть сейчас замуж, Зиновею-то.
Савва Тимофеевич не мог сдержать улыбки, слыша старообрядческое имечко своей жены. Бугров истолковал это по-своему: