Саймон Холодное Сердце (Испытание любовью) (др. перевод)

Хейер Джорджетт

Алан засмеялся.

– У тебя не язык, а жало, Саймон!

– Если это заставило бы тебя проводить время, как пристало мужчине, а не вздыхать и стонать от любви, было бы совсем неплохо.

– Нет, я не согласен с тобой. Любовь – это все, она дороже всего на свете. Настанет такой день, когда ты поймешь, что я прав.

– Неужели? – съязвил Саймон.

Алан вздохнул.

– Саймон, что у тебя вместо сердца? Не глыбу ли гранита носишь ты в своей груди? Никто для тебя ничего не значит. И я тоже? И милорд? Ты никого из нас не любишь?

Саймон отложил в сторону лук и занялся стрелой.

– Ты похож

на хныкающего младенца, Алан, – упрекнул он своего друга. – Чем бы ты хотел быть еще, кроме того, кто ты уже есть?

Алан протестующе простер к Саймону обе руки.

– Это не то, чем бы я хотел быть для тебя! – воскликнул он. – Я отдал тебе мою дружбу, а что взамен дал ты мне? Есть ли у тебя хоть искра дружеских чувств ко мне, Саймон?

Саймон между тем отобрал еще одну стрелу и, почти с нежностью проведя рукой по ее широкому оперению, задумался, глядя на Алана, отчего тот вскочил на ноги, и кровь бросилась ему в голову.

– Для тебя эта стрела дороже, чем я!

– Чепуха, – невозмутимо ответил Саймон. – Как расскажу я тебе о том, что чувствую, когда я сам себя не знаю?

– Мог бы ты сегодня покинуть Монтлис без всяких сожалений? – непременно хотел знать Алан.

– Нет, – сказал Саймон, – но однажды я сделаю это. Я в долгу за то, что нахожусь здесь, потому что за несколько лет научился многому, что необходимо мужчине. И я здесь счастлив, если тебе это угодно знать. Между тобой и мной установилась дружба, а между милордом и мной – согласие. И давай покончим с этой глупой болтовней.

Алан снова сел и обратился к своей арфе. На сей раз струны ее зазвенели резко и нестройно.

– Ты какой-то странный, Саймон, и холодный. Сам удивляюсь, отчего это я так к тебе привязан.

– Оттого, что ты слабохарактерный, – отрезал Саймон, – и оттого, что всякие нежности доставляют тебе удовольствие.

– Может быть, – пожал плечами Алан. – Ты-то во всяком случае не слабохарактерный.

– Нет, – спокойно сказал Саймон. – Я не слабохарактерный и никакой я не странный. Смотри, Алан, если сумеешь, натяни эту тетиву.

Алан вскользь взглянул на лук:

– Знаю, что не сумею.

– Мог бы сначала попробовать. Тебе ведь хотелось бы заслужить одобрение своего отца?

– Отнюдь нет. Я вовсе не собираюсь заслуживать его одобрение. Я не создан для таких утомительных забав. Скорее это ты должен попытаться заслужить его похвалу, потому что ты из тех, кого он любит.

Саймон поставил стрелу на указательный палец и удерживал ее в равновесии.

– Превосходно! Ну и что должен делать милорд со своей любовью? Не так уж много ее в его сердце.

– Ты так думаешь? – живо возразил Алан. – Я знаю, что он очень благоволит к тебе. Скоро, он наверное, посвятит тебя в рыцари.

– Я ничем этого не заслужил.

– Неважно. Он хочет этого, я полагаю. И еще он очень всерьез хочет выдать за тебя одну из моих сестер, если ты сам этого захочешь.

– Я на это не соглашусь. В моей жизни нет места женщине, и в моем сердце тоже.

– Но почему? Что за жизнь будет у тебя? – удивился Алан.

Глаза Саймона зажглись холодным светом и стали жесткими.

– Моя жизнь будет такой, какой я сам захочу ее сделать, – убежденно сказал он.

– И какой же?

– Когда-нибудь я скажу тебе об этом, – ответил Саймон почти весело. Потом собрал свои стрелы и удалился

своим характерным тяжелым, но неслышным шагом. Алану в его поступи чудилось что-то звериное.

Фалк и вправду уделял Саймону больше внимания и заботы, чем своему собственному сыну. У Алана не было души льва, и с годами между ним и его отцом возникло отчуждение. Широким, необузданная натура Фалка, его размашистые и грубые манеры, все эти его судебные тяжбы утомляли Алана и вызывали в нем неприязнь, и точно так же утонченный вкус и изнеженность Алана служили мишенью насмешек Фалка и рождали в нем чувство сожаления. Фалк поставил Саймона на место своего сына и куда бы ни направлялся – брал Саймона с собой. Отнюдь не оберегая его от трудов и лишений, Фалк с восхищением наблюдал, как стойко переносит их его сквайр. Вот так постепенно, шаг за шагом росло между ними обоими взаимопонимание и усиливалась их взаимная привязанность, о чем они никогда не заводили речи, однако в этом-то и заключалась суть их взаимного уважения и согласия. Фалк не выносил ни рабской любви и покорности, ни слезливого восхищения своей персоной. Ни то, ни другое не было присуще Саймону. Прямой путь к сердцу Фалка прокладывали сила и бесстрашие. Саймон обладал и тем и другим. Случались между ними и раздоры, и тогда никто из них не уступал другому. Фалк бушевал, словно раненый буйвол, а Саймон стоял на своем, как утес, чего бы это ему ни стоило. В такие минуты отчужденный взгляд Саймона сверкал сдержанным, холодным гневом, непреклонную решимость выражали его плотно сомкнутые губы, а брови сходились и одну прямую линию над ястребиным носом.

– «Что имею, тем владею»! – громогласно заявил как-то Саймону Фалк, указывая на девиз своего герба.

– Я ничего не имею, однако владею! – отчеканил в ответ Саймон.

Глаза Фалка налились кровью.

– Раны Господни! – взревел он. – Ты мне бросаешь вызов, щенок дворняжки? Кнут по тебе плачет и темница!

– И я еще буду владеть, – ответил Саймон, скрестив руки на своей широкой груди.

– Умереть мне на этом месте, я приручу тебя, дикая кошка! – вскричал Фалк и замахнулся на Саймона сжатым для удара кулаком. Но гнев уже улетучился из его глаз, сменившись широкой ухмылкой, за которой последовал громовый хохот.

– Не имею, но еще буду владеть, – повторял он с наслаждением, – хо-хо! Не имею, но буду… ох-хо-хо!

Не переставая хохотать, Фалк хлопнул Саймона по плечу. Будь на месте Саймона какой-нибудь юнец не столь крепкого сложения, едва ли бы он удержался от такого бурного проявления дружеских чувств. Это было отпущение грехов, если даже не что-то еще более милостивое.

– Ладно, малый. Только делай то, что я тебе велю!

Столь милостивое позволение так же мало тронуло Саймона, как и предшествующая вспышка Фалка. Саймон упрямо тряхнул светлыми волосами:

– Нет, я пойду своей дорогой.

Гневные огоньки вернулись в глаза Фалка.

– И ты осмелишься не повиноваться мне?! – рявкнул он, сжимая своей гигантской ручищей плечо Саймона. – Да я могу переломить тебя, как тростинку!

Саймон спокойно выдержал острый, как клинок, взгляд Фалка.

– Я осмелюсь на все, – сказал он.

Рука Фалка на плече Саймона сжималась сильнее и сильнее, боль ручейками пробегала от плеча через грудную клетку. Саймон заставил себя не вздрагивать от этой боли и не морщиться.