Сажайте, и вырастет
Шрифт:
Морда опухла. У всех торчков избыток влаги на лице, она задерживается на щеках, в подглазьях. Грустно мне видеть такое, и я решаю втянуть еще сто граммов.
Потом плыву, качаюсь, вращаюсь, пребываю в плотном медовом облаке алкогольных грез. Грущу и размышляю. Действительность мнится мерцающей игрой, забавным фильмом про себя самого. Смотрю этот фильм, удивляюсь и улыбаюсь. Выкуриваю вторую папироску, и меня накрывает темно-серое одеяло удовольствия. Реальность ласкает, как теплый мох. Я необычайно симпатизирую сам себе. Мои губы складываются
Я быстр, как мысль гения, и расслаблен, как мышца просветленного адепта дзен.
Я бы стал трезвым и твердым, как камень, но не вижу смысла.
Я бы написал книгу или десять книг, но польза процесса ускользает от меня.
Я бы заработал миллионы, или создал новую науку, или вывел человечество к окончательной истине, ледяной и голой,– но мне лень.
Мне хочется медленно и сладко любить всех людей, сколько их есть, но они не принимают моей любви. Они говорят, что я увлекся, что я примитивный наркоман и алкоголик. Наверное, они правы.
Спросите меня, куда делся неистовый глупец, рвавшийся из лефортовской камеры к шершавому совершенству духа и тела,– и я отвечу. Он никуда не делся. Он там и остался. Он обрел нечто – но впоследствии легко пренебрег обретенным.
Тот лефортовский сиделец вспоминается мне теперь как наивный апологет сказок о совершенстве человеческой природы.
Я бы стал великим – но на хуй величие.
Я бы сделался медиумом, подвижником сверхчувственности, магистром экстрасенсорики. Но – на хуй сенсорику. Все в мире – сон и тлен; лишь яды реальны.
Начало вечера – сложное время. Возвращается из школы сын. Я немедленно отправляю его во двор – чтобы не маячить перед малышом с пьяной мордой. Пока ребенок гоняет с приятелями мяч – пью кофе, глотаю аспирин, яростно выполаскиваю смрадный рот особой мятной промывкой. Прикладываю лед к щекам, к носу, к мешкам под глазами. Одновременно открываю все окна. Пепельницы – вытряхнуть! Пустые емкости из-под яда – в мусоропровод! Стаканы, рюмки – вымыть! Зажечь ароматические свечи! Квартира и ее обитатель принимают приличный вид.
Разве я алкоголик или наркоман? Я всего лишь смиренный торчок. Безобидный пользователь цветного телевизора.
Вернулся сын. Кормлю его ужином. Укладываю спать. Набегавшийся, надышавшийся, малец засыпает сразу.
У меня «цыганская семья»: жена – на заработках, муж – дома, на хозяйстве. Чем плохо?
Кстати, и мне не помешает глотнуть кислорода. Для этого достаточно сделать несколько шагов и выйти на балкон. Вечерний город, расцвеченный огнями, красив. Мчатся граждане. Спешат увеселиться. Жизнь коротка, а кошелек полон. Ах, как нестерпимо хочется крикнуть им всем с сорокаметровой высоты:
– Жрите яды, господа! Услаждайте желудок, легкие и ноздри! Да пребудет с вами великая сила Джа! Жрите, и откроется истина. Поедайте яды – и узрите смысл всего, что происходит с человеком. Он, человек, имеет свободу
Я рожден коммунистами. Но окреп и возмужал в коллективе животных, где каждый ищет себе выгоды и кайфа, лучшего яда. Меня звали в черный загадочный космос, но привели за хитрый игорный стол. Что же, я сделал ставку и даже выиграл! Как распорядиться выигрышем? Купить яды! Сожрать самому, подсунуть близким. Выжрем, други, и узрим свет! И правду! Мир есть яд, возьми его и убей себя. Нюхай. Вкалывай. Пей. Кури. Глотай и соси. Смачивай слюной. Вдыхай и втирай. Наслаждайся. Цени это!
Не спеши – далекие ледяные планеты подождут, скафандры потерпят, метеоритные дожди выпадут без тебя.
Чем ближе время возвращения супруги, тем мне тревожнее. Настоящие торчки всегда очень чувствительны. Их мучает совесть и вина перед близкими. Вдруг родилась оригинальная идея. Я снова взял деньги и устремился – почти бегом – в ближайший круглосуточный супермаркет. Произвел необходимые закупки. Когда любимая возвратилась с работы, квартиру уже наполнял острый, необычный, чуть кисловатый запах.
– Привет, дорогая, – сказал я. – У меня для тебя сюрприз.
Дорогая – в десять часов вечера – выглядела утомленной, но все-таки самой красивой на свете женщиной. Супруг, однако, был еще более измотан. Он весь день курил травку, выпивал и размышлял о вечном; он устал чрезвычайно. Ужин приготовил, как говорят дети, «из последних сил».
– Ты опять пьян,– без эмоций отметила Ирма.
– Пусть,– торжественно провозгласил я, поддергивая штаны. – Зато у нас сегодня – фондю!
– Что?
– Фондю. Пожалуйте в кухню! Перед вами – национальное блюдо швейцарской кухни. Всемирно известное. Классическое. Сырное.
Мой язык вдруг дал предательский сбой. Последние слова прозвучали с запинкой. Так напомнили о себе мои друзья, джин и тоник.
– Сырное? – переспросила жена.
– Именно! – ответил я с гордостью. – Сырное.
– Где ты научился готовить?
– В тюрьме, естественно. Один швейцарец объяснил все тонкости. Преподал теорию.
– Откуда в русской тюрьме – швейцарец?
– Как-нибудь расскажу. Потом. А сейчас прошу за стол. Стол выглядел внушительно. Романтично. В высокой вазе томились розы. Горели свечи. В никелированной емкости булькала и пузырилась смесь расплавленных сыров. Под днищем интимно полыхал огонек спиртовки, подогревая яство. Бутылочка сухого красного ожидала своей участи. Обочь красовались специальные вилочки. Я знал, что сервировка смотрится роскошно, и заранее гордо расправил плечи.