Сборник фантастических рассказов
Шрифт:
— Помянуть теперь! — пронесся шепоток.
Сестра жены достала бутылку, стаканчики, конфеты. Все, слегка уже уставшие от горя, торопливо и радостно разбирали, наливали, переговаривались.
— Ну, за Гришеньку! — сказал Лямин.
Шкаликов подышал в стаканчик, сделал суровое лицо и воинственно запрокинул тощий кадык.
Возвращались всё в том же автобусе. На жестяном листе, где прежде стоял гроб, Полуян обнаружил свою кепку. Это показалось ему дурной приметой, и он побледнел, отчего-то вспомнив,
перехожу на легкие, а потом совсем… И бег, бег по утрам», — пообещал он себе.
Поминки были похожи на сотни других. Стол, сдвинутый из трех других столов, тянулся через всю комнату. Закуски, рюмки, разномастные стулья сбежавшиеся со всей квартиры. Долго рассаживались, двигались, снова вставали.
Кто-то кого-то пропускал и через кого-то переходил. Разбили неудачно стоявшую салатницу. Перед фотографией поставили рюмку и накрыли ее куском черного хлеба.
— Куда чокаться лезешь? Не свадьба! — внушили Леванчуку.
О покойном сказали множество слов, которых никогда бы не сказали ему при жизни. Недостатки стали достоинствами, даже хамство, свойственное ему, что греха таить, стало твердостью и бескомпромиссностью.
Но к концу поминок продолжительность страдания так всех утомила, что словно сами собой, прозвучали два-три анекдота, принятые всеми благосклонно.
Вдова засмеялась было вместе со всеми, но, спохватившись, что теперь смеяться нельзя, виновато сказала: «Ему это было бы приятно!»
Сестра жены, рыдавшая очень искренно и безутешно, прервалась, чтобы сделать замечание ребенку, поставившему стакан на полировку.
Разговор за столом распался на несколько отдельных островков. На одном островке царствовал Лямин, на другом томная сестра жены, на третьем говорливая соседка с нижнего этажа, которую позвали помочь приготовить стол.
Прошел еще где-то час, и, устав от сидения, гости разбрелись по квартире.
Молоденький Леванчук с непривычки выпил слишком много, и его развезло.
Прохаживаясь по комнате, он машинально стучал себя пальцами по боковой части груди — там что-то глухо отзывалось. Некоторое время он прислушивался к этому звуку, потом же понял, что это ребра, а, значит, скелет. У него внутри скелет.
Эта мысль, в, общем, очевидная, никогда прежде не приходила ему. Нет, то, что у других есть скелеты, он отлично себе представлял, равно как и то, что другие умрут, но что это произойдет с ним… Это мысль поразила, испугала.
Он живо представил себе, как станет лежать в гробу, как станут ползать черви, как после останется от него один скелет с бочонком ребер, прикрепленных к позвоночнику. Вообразил он себе это очень красочно, и, представляя, знал что все так и будет, но одновременно все в нем сопротивлялось смерти, не допускало, что умрет и исчезнет. Быть не может, что это произойдет именно с ним. Не сумев сдержать в себе этого ужасного чувства, он
Та курила, слушала и щурилась от дыма.
— У меня скелет… Понимаешь, скелет и, значит, я тоже буду там лежать, – крикнул Леванчук.
Полуян с досадой оглянулся на него:
— М-м-м… Где лежать?
— В гробу! Лежать и… и разлагаться!
Полуян погрозил ему пальцем:
— М-м-м… Не надо, ты лучше пей!
— Да не хочу я пить!
— М-м-м… Знаешь, иди-ка ты отсюда!
Леванчук повернулся и, задевая худыми запястьями за обои, пошел в комнату.
Он поспел как раз в момент, когда Фридман — не пьяный и не трезвый, а скорее благородно остекленевший — прощался с матерью покойного.
— А, Игорек… Пошел уже?.. Как же теперь без Гриши? Как же? — мать встав, неловким движением пригребла к себе Фридмана за затылок и стала с ним вместе раскачиваться, как прежде раскачивалась с покойником.
— Теперь вот иди, иди… — говорила она, не отпуская его.
— Да, пора уже… На работу завтра рано… Я вот что хотел: часы бы мне забрать… — сказал неловко Фридман.
— Какие часы?
— Позолоченные, «Seiko»…
Мать непонимающе заморгала и выпустила затылок Фридмана.
— Я давал Грише часы… тогда… весной… Увидел их на мне и загорелся.
Вы же знаете, как он всегда загорался, — поспешно пояснил друг детства.
Мать молчала.
— Вон и Катя подтвердит, что это мои часы… Я бы ничего, но они почти тысячу двести… не рублей… — Фридман, испытывая жуткое неудобство оглянулся на вдову.
Мать наконец поняла.
— Вот оно как… Нет уже твоих часов, — сказала она.
— Как нет? — растерялся Фридман.
— А куда ты смотрел, когда прощался?.. Куда? Знала я, что они твои? Я их уже после морга ему надела, чтоб не сняли… Ты сколько раз к гробу подходил?
Завела я их еще…
Фридман покраснел. «Как это все нелепо. Эта смерть, мои слова и то, как мы себя ведем… Как нелепо! Как я нелеп!» — подумал он.
Он хотел уже отойти, как вдруг к нему боком подскочила раскрасневшаяся вдова. Видно было, что она выпила лишнего и душа просит ссоры.
— Что этот хочет? — задиристо спросила она у матери.
— Ничего, я так, — с тоской сказал Фридман.
— Часы ему… Позолоченные. Говорит, что его, — через голову друга детства сказала мать.
— Вот пристал со своими часами!.. Гад ползучий! Обокрали его!.. Про часы вспомнил… Что теперь: откапывать? Мы откопаем: только скажи! Не хочу, чтоб он в мерзких твоих часах! — вдова замахала руками, разжигаясь еще больше.
— Не надо! Да я разве о том… — пискнул Фридман, но его никто не услышал.
Вдова метнулась к двери, за которой на площадке курили мужчины.
— Слушайте меня, да перестаньте вы курить! — закричала она.
К ней удивленно повернулись.
— Есть тут мужчины? Мужчины есть? — снова крикнула она.