Сборник фантастических рассказов
Шрифт:
— Ну… Чего?
— Дайте кто-нибудь денег! Дайте этому денег за его часы! Он хочет, чтоб откапывала Гришунчика! Я такая: я пойду, я откопаю… Иди, иди, не прячься! — с ненавистью выкрикивала вдова и, вцепившись в рукав, вытаскивала на площадку Фридмана.
— Да не надо! Не надо мне ничего! У нее истерика, разве не видно! – восклицал тот, выдергивая руку.
— Нет, надо! Надо откапывать! Не хочу быть должна такому… Всё бери! На! — вдова вдруг стала дергать обручальное кольцо. Кольцо застряло на костяшке но она всё равно сдернула его и
«Зачем? Зачем? Господи!» — обреченно мелькнуло у Фридмана.
— А ну иди сюда! И-иди! — Шкаликов — взбудораженный, громовержущий хриплый — признак надвигающегося запоя — одной рукой пригреб его к себе за шкирку, а другой стал рыться у себя в карманах, комкая деньги и засовывая их другу детства за шкирку.
— Вот, еще вот… А черт… упало… подними…
— Да не надо мне ничего! — тонко крикнул Фридман и стал бросать деньги на пол, но его придержали и затолкали-таки бумажки за шиворот.
— Верни только! Убью!
— Вызывай лифт!
Толкая Фридмана в кабинку, Леванчук не удержался и дал ему по шее. При этом сам поскользнулся и упал. Шкаликов его поднял и оттащил. Лифт уехал.
Вскоре к шоссе, где можно было поймать такси, плача и размазывая слезы шел страдающий Фридман в домашних тапках. И мерещилось ему, что слышит он, как тикают в гробу погребенные часы Seiko.
Тик-так… Тик-так…
2001
КАЛИНЫЧЕВ
Калинычев проснулся рано, проснулся четко и без раскачки, мгновенно вклинившись в мир узким лезвием своего «я» и вспомнив, кто он, что он и зачем он. Еще не открывая глаз, он уже знал, что сейчас половина шестого. Присев на кровати, он не отказал себе в удовольствии посмотреть на стрелки, чтобы убедиться, что его внутренние часы не дали сбой.
Жена спала на боку, поджав колени, но одновременно как-то очень нелепо разметав руки. Калинычеву это всегда казалось легкомысленным. Бабка уже, а спит так же, как и в молодости, когда они только что поженились. С другой стороны, как именно должны спать бабки, Калинычев определенно не знал, поэтому от советов приходилось воздерживаться. От одеяла жены опять пахло лекарством.
Вот об этом точно надо будет поговорить.
Осторожно поднявшись, он вышел в коридор, постоял немного на кухне прислушиваясь к своим мыслям и вспоминая, что предстоит сегодня сделать.
Постояв, Калинычев пошел курить. Он всегда смолил в туалете: так у них было заведено. Специально для этого к двери была прикручена мыльница, к которой проволочным кольцом крепилась банка с водой — пепельница. К тому моменту, когда он утопил окурок в банке, а после аккуратно вылил ее содержимое в унитаз, день составился из осколков и стал единым и монолитным.
Потом, уже скользя по этому монолиту, Калинычев брился — брился особенно тщательно — взбивал кистью пену, оттягивал кожу на губе, задирал голову, делая доступными самые сложные для бритья места: под ушами, на изгибе скулы.
К семи часам утра он был
Перед тем, как выйти, он еще раз внимательно оглядел себя в зеркало.
Калинычев был маленький, подтянутый, чем-то похожий на задиристого перепела.
Его голова с редкими рыжими бровями и мраморной, с чаинками веснушек лысиной напоминала старый бильярдный шар — с трофейного, германского еще бильярда долго простоявшего в правительственном санатории.
Треть жизни Калинычев проработал начальником участка в строительно-монтажном управлении и, выйдя на пенсию, так и не сумел успокоиться. Бегать, кричать, размахивать руками, ругаться — и все это с перерывами только для обеда и сна, стало для него насущной потребностью. Если бы его связали и просто посадили на стул без возможности движения, он умер бы в первые же сутки от вынужденной неподвижности.
Он был организатор по природе и не беда, что теперь никто уже его не слушал и никто ему не подчинялся. Он получал удовольствие от самого процесса руководства, а не от его результатов.
Вот и теперь, едва Калинычев вышел из дома, его общественные качества немедленно оказались востребованными. Усач, по размерам раздувавшего рубашку живота проглотивший арбуз, забуксовал на размытой обочине и, обходя «Жигуленок» кругом, зачем-то трогал выхлопную трубу.
Калинычев сразу откликнулся, засуетился.
— Эй, мужики! Доски тащите — подложить надо! С другой стороны заходи! Как толкаешь! На раз-два-три! Ты туда, ты к двери, а я по центру!
Невольно подчиняясь, подошли двое прохожих-мимохожих — отец и сын — совсем одинаковые, даже одинаково одетые. Чтобы определить кто из них производящее начало, а кто производное приходилось на секунду задумываться.
Жигуленок вытолкнулся до неинтересного быстро. Калинычев не успел даже встать по центру, как собирался, но все равно вся слава досталась ему.
Усач благодарно высунулся:
— Спасибо, дед! Подбросить?
Калинычев посмотрел, в какую сторону повернут нос машины, и, увидев, что не к станции, сказал:
— Не-а, отправляйся!
Жигуленок развернулся и поехал. Калинычев замахал руками, закричал, но усач не услышал. Тогда Калинычев плюнул, почистил штанину и пошел к остановке.
До города было час двадцать на новеньком, громыхающем незакрепленными верхними люками автобусе.
В городе Калинычев сделал еще пересадку и вскоре оказался у своего бывшего учреждения. Уже пару лет он здесь не был, не приходилось как-то. Толкая тяжелую двойную дверь с толстым витражного типа стеклом, поверх которого была еще ажурная решетка, Калинычев испытал странное чувство, будто чья-то ладонь мягко провела от шеи до середины лопаток. Если снаружи дом был все тем же, то внутри многое изменилось. Стены обшили пластиковой вагонкой, туалеты выложили сероватым под мрамор кафелем, буфет тоже кафелем, но красноватым. Только выбоины исшарканных ступеней бывшей губернской гостиницы купцов Сабашиных остались теми же.