Сборник Попаданец
Шрифт:
Взгляд хитрый, можно даже сказать, по-злому усмехающийся. Быстро, ох быстро тварь наловчилась уходить, мелькая, словно злой дух, мимолетной тенью в Зазеркалье. Неуловим, безжалостен, беспринципен, а главное — умен, от чего лишь во сто крат опасней. Император кружил вокруг меня, связывая по рукам и ногам, не давая даже банально двинуться в сторону охраны. Знает о моих близких и, что гораздо хуже, при любом раскладе может навредить.
Что же делать? И надо ли? Определенно надо, так как меня просто разрывало от ярости и злобы к этому эфемерному существу, с такой легкостью играющему с моей жизнью, моими близкими и просто с чьей-то судьбой.
— Внимание,
Супружеская чета чинно, словно ледокол, прошла по залу, разрезая толпу знати, сгибающуюся в поклонах и в согнутом положении пятившуюся с пути первых лиц. Ну да и мне пришлось спину нагибать, чтобы не выделяться среди общей массы.
— Такие дела, брат Ульрих. — Подмигнула мне стоящая рядом миниатюрная бабулька в совершенно несуразной шапке парика. — Смотри-смотри, нечасто этот мир видит кланяющегося императора.
— Рад приветствовать вас, дамы и господа, на восьмом зимнем балу при моем дворе! — вещал Митсвел, чья массивная фигура с постамента, на котором возвышался трон, выглядела внушительно. — Бал объявляю открытым! Прошу пары разойтись по местам!
— Ну что, Улич. — Рассмеялась бабулька, продемонстрировав мне свой впалый беззубый рот. — Уж не откажи красотке в самой малости, так сказать, напоследок!
— Других вариантов не было? — Хмыкнул я, принимая императора под ручку и вставая в общую шеренгу для танца. — Вот будет номер, если ты прямо посреди зала помрешь.
— Хех. — Усмехнулся он-она. — Смотри, как бы бабушка тебя не перетанцевала, говорят, в былые годы графиня де Капо с десяток таких, как ты, жеребцов, за ночь в мыло могла заездить!
— Это было давно и неправда, — вернул я любезность.
Скрытый за ширмой из цветного шелка оркестр медленно и плавно наполнил зал мягкой музыкой, а колонны, разбитые по принципу Мэ и Жо, стали сближаться, словно на параде тяня ножки и замысловато изгибая ручки.
Тьфу. Мракобесие. Сколько себя помню, всю жизнь не понимал и не любил это распутство, все эти танцы, а при виде «Лебединого озера», что раньше любили транслировать день и ночь по телевизору во времена моей юности, меня вообще могло стошнить. Ибо мужики в колготках, на сцене… Причем такие, знаете, в колготках-то видно, что прям хорошие мужики такие, а они, блин, вместо того чтобы на завод идти, по сцене скачут.
— Ладно, Ульрих. — Мы сблизились с а-ля императором в побитом молью парике. — Сделай лицо поприятней, ты прямо как на поминках. Отнесись ко всему происходящему немного проще, в конце концов, люди постоянно умирают, это жизнь, тут нет правых и виноватых, а к тому же, как ты уже не раз мне демонстрировал, от политики ты далек, и посему не суди строго старого интригана.
— Расслабься и получай удовольствие? — Невесело улыбнулся я.
— А почему бы и нет? — Надо отдать должное бабуле, филонить она и не думала, выдавая в строгой последовательности всю программу положенных телодвижений.
Мы вновь разошлись, а я наступил какому-то тучному господину на ногу, из-за целой вереницы таблиц, графиков и цифр, что Мак вывел, визуализируя перед моим взглядом, словно на мониторе. Это был мой шанс, пока император был в теле старой распутницы, я сканировал его со
— Ну сам посуди. — Бабуля вновь добралась до моих объятий. — Ты ведь разумный юноша, даже если не умрет посол, все равно умрет кто-то другой, а этот господин Шегуэр, между прочим, далеко не святой человек.
— Редиска? — Я подхватил за талию хрупкий, практически уже мумифицированный стан своей леди.
— Что? — Император нахмурился.
— Ну, я про то, что плохой он. — Я с удовольствием расплылся в улыбке, демонстрируя миру свои новые белые зубки. — Что он там делал в Империи? Жене изменял, пил, курил, отца императора большим дождевым червяком называл?
— Шутить изволим? — Он-она вскинул бровь и поджал губы. — Похвально в твоей ситуации. Но думаю, не совсем к месту. Ты многого не знаешь и не владеешь сутью вопроса, все гораздо глубже, даже того, что ты уже знаешь. Думаешь, это мне война нужна? Старая бабулька приласкала тебя и рассказала, какое чудовище этот богомерзкий император, забыв упомянуть пару нюансов о том, кто меня в тот вечер позвал к себе, а также о той игре, что ведется вокруг Северного Грота…
— Прекрати. — Я сморщился, как от горькой пилюли, к тому же опять покачнулся из-за таблиц Мака, который радостным «зумом» в моей голове оповестил о выполненной задаче. — Мне наплевать на тебя и твою империю, мне абсолютно наплевать на Кервье и Финор, что ты, что она — вы стоите друг друга и совершенно не видите главного.
— И что же, по-твоему, главное, мальчик? — Тон сквозил презрением и разочарованием. — Правда? Честь, которой у тебя нет? Чем ты, сопляк, лучше нас?
— Смотри. — Я, элегантно припав на колено, дал своей бойкой мумии обойти меня полукругом, после чего остановился, беря ее под руку и делая положенные мерные шаги. — Смотри, Вечный, смотри и знай, что только это может считаться главным, а вся ваша возня лишь прах и тлен!
Мы шли к одному из столиков у стены, где заботливая мама, стоя на коленях, вытирала перемазанное пирожным маленькое создание в бантиках. Госпожа Ван Шегуэр стояла на коленях, совершенно не обращая внимания на приличия и прочую белиберду, чуть ли не как кошка, вылизывая с ног до головы своего пушистого котенка. И это не иллюзорно, это не наносное, за этим не стоят деньги, это не украсть, и этого не обменяешь на все сокровища мира.
— И что? — Император остановился. — Хочешь сказать, что миллионы золотых потоков, тысячи солдат, законы, правила, весь наш порядок… Да ты дурак, что ли? Есть высшее благо, когда для счастья тысяч требуется принести в жертву единицы.
— Вот себя, млять, и приносите в жертву, уроды!
Я не знаю, как так получилось, но мое «млять» и «уроды» совпало с окончанием музыки. Ну, а то, что я под взглядом тысячи удивленных глаз еще и вмазал под зад ногой старой бабушке, от чего с нее слетел парик и она совершила кувырок вперед через голову, вообще погрузило весь бальный зал в гробовую тишину, нарушаемую лишь мерно щелкающими отпадающими до земли челюстями господ, что лицезрели мое беспутство.