Сборник рассказов

Андреев Леонид Николаевич

– Как вас зовут? – спросил машинист, ласково глядя на «дурру».

– Оля. А вас?

– Алексей Степанович. Нужно вас перевезти. Разве тут можно?

– Вчера как трабабахнет льдина… – бурчал старик. – Шальная.

– Нет уже, ни к чему, – ответила девушка. – Им тро­нуться нельзя, скоро помрут.

– Корень моего бедствия в том, что хвост я опустил. Живи так, чтобы хвост кольцом. Понял? А она дурра. Я ее бил. Она врет, что я помрру.

Алексей Степанович несколько привык к рыкающему голосу, и теперь, когда лица старика не было видно, он ка­зался только жалким и вовсе не страшным.

– И долго вы тут так? – спросил

он Олю.

– Четыре дня. Со вторника. Уж очень они плохи. Вот перед вами совсем я испугалась. – Оля наклонилась к ста­рику: – Иван Данилыч, спите?

Старик молчал. Оля улыбнулась и прошептала:

– Заснул. Он все время засыпает. Вы не верьте, что он меня бил. Это он перед чужими хвастает.

На минуту Оля умолкла и продолжала, видимо радуясь звуку своего голоса и возможности поговорить:

– Разве так когда ударят. Пьяные. С горя. А то они ничего, у них медаль есть.

– Какая медаль?

– За службу. Они служили раньше. А теперь тоску­ют. Все плачут, умирать не хочется. А то разные страш­ные слова говорят. О черте.

– И ничего вы тут… одна-то? – с участием спрашивал Алексей Степанович.

– Днем ничего, а ночью стра-а-шно, – протянула де­вушка. – Особливо вчерась. Дождь, к нам протекло, и све­чу затушило. А они кричат: умир-раю. Потом песни пели и ругались. Не так, не по-нашему, а благородно ругались, как господа.

Внезапно домик затрясся от грохота и лязга взошедше­го на мост поезда, и за гулом его Алексей Степанович не слыхал, что говорит Оля. Постепенно лязганье стихло, и далекий свисток пронесся над водой.

– Ольга! – заговорил Данков, не открывая глаз. – Ты не уходи! А он ушел? Пр-рохвост.

Оля шепнула Алексею Степановичу и ответила, что ушел.

– Р-руку… – Данков с трудом выговаривал слова. – Руку положи. Дур-ра, не туда. На губы.

Оля положила руку и тотчас же отдернула ее.

– Ну, что это вы, Иван Данилович! Опять за глу­пости.

– Не пр-ривыкла. А я, когда молодой был, всегда у барышень р-ручки целовал. Душистые. Молодец я был. Дур-рак был.

Оля молчала, наклонившись над опухшей, безобразной головой. Алексей Степанович видел, как она поднесла к глазам конец платка, и тихонько на носках вышел на бал­кончик. Там он прислонил голову к столбу, и, когда по­смотрел на реку, все дрожало, и звезды дробились и свер­кали, как большие бледно-синие круги. Ночь потемнела, и от безмолвной реки несло холодом.

Отсюда берегов не было видно, и если смотреть к горо­ду, то казалось, что воде нет конца. Только по двум-трем точно висевшим в воздухе огонькам можно было догадать­ся, что в той стороне живет и волнуется многолюдный город.

Внезапно на верхушке горы, там, где должна была находиться соборная колокольня, блеснул яркий белый свет, и тьму прорезал столб электрического света, узкий в нача­ле и широкий к концу, а куда он упал, там заблестели влажные крыши и засверкали штукатуренные стены. И в ту же, казалось, секунду и река, и темная ночь, и синее небо вздрогнули и загудели, и трудно было понять, отку­да выходил этот густой, дрожащий от полноты, могучий и бодрый звук. И только когда присоединились к нему мягкие, идущие волной звуки с ближайшей колокольни, Алексей Степанович понял, что начался пасхальный бла­говест, и показалось ему похоже на то, словно пробуди­лась сотня великанов и заговорила, сдерживая в медной груди свой мощный голос. Он все расширялся и рос, и ско­ро все

тихие звуки ночи утонули в его властном и радост­ном призыве. Со всех концов темного горизонта лились медные голоса, одни важные, старые и задумчиво-серьез­ные, другие молоденькие, звонкие, веселые, и сплетались между собою в разноцветную гирлянду, и, как ручьи, вли­вались в мощную глубину соборного колокола.

Алексей Степанович снял шапку и перекрестился. И когда он обернулся, то увидел, что рядом стоит Оля, и на бледном лице ее горит отблеск далекого белого света. Одной рукой она держалась за столб, другая придержива­ла на шее легкий платок.

Вот на колокольне Василия Великого вспыхнул пожа­ром красный бенгальский огонь и багровым заревом лег на черную реку; И во всех концах горизонта начали зажи­гаться красные и голубые огни, и еще темнее стала вели­кая ночь. А звуки все лились. Они падали с неба и под­нимались со дна реки, бились, как испуганные голуби, о высокую черную насыпь и летели ввысь свободные, лег­кие, торжествующие. И Алексею Степановичу чудилось, что душа его такой же звук, и было страшно, что не вы­держит тело ее свободного полета.

Руки его коснулась другая горячая рука, и ухо разли­чило тихий, боязливый и радостный шепот:

– Правда, что который человек на пасху умирает, тот прямо на небо идет?

– Не знаю… Да, правда, – так же тихо ответил он. Звуки все лились, и радость их становилась бурной, ликующей. Точно медные груди разрывались от радости и теплых слез.

На маленьком балкончике смутно темнели две челове­ческие фигуры, и ночь и вода окружали их. В досках пола ощущалось легкое, едва уловимое содрогание, и казалось. что весь старый и грешный домишко трясется от скрытых слез и заглушенных рыданий.

Первый гонорар

I

Помощник присяжного пове­ренного Толпенников выслушал в заседании суда две речи, выпил в буфете стакан пустого чаю, поговорил с товарищем о будущей практи­ке и направился к выходу, деловито хмурясь и прижимая к боку новенький портфель, в котором одиноко болта­лась книга: «Судебные речи». Он подходил уже к лест­нице, когда чья-то большая холодная рука просунулась между его туловищем и локтем, отыскала правую руку и вяло пожала ее.

– Алексей Семенович! – воскликнул Толпенников с выражением радости и почтения, так как холодная ру­ка принадлежала его патрону.

– Куда? – вяло спросил патрон, высокий, сутуло­ватый человек.

Спрашивая, он не смотрел на Толпенникова, и взгляд его, усталый и беспредметный, был устремлен куда-то в глубину длинного коридора, где мелькали у светлых дверей темные тени, шуршали по камню ногами, под­нимая еле заметную пыль, и болтали.

– Да домой! – оживленно и громко ответил Тол­пенников. – Я тут с утра. Ах, если бы вы знали, как все это интересует меня!

С тем же оживлением он начал передавать свои впе­чатления от речи Пархоменко, которая очень понрави­лась ему, между тем как тяжелая, холодная рука неза­метно увлекала его наверх, в комнату совета присяжных поверенных. Там Алексей Семенович молча раскрыл свой туго набитый портфель, покопался в нем и протянул помощнику бумаги в синей обложке с крупной над­писью: «дело».

– Вот. Завтра в съезде. Тут и доверенность.

Толпенников покраснел и, протягивая обе руки, за­пинаясь, спросил: