Сборник рассказов

Андреев Леонид Николаевич

– Хотите доверенность посмотреть?

– Ах, что вы! – отмахнулся рукой фон-Брезе. – Но мы говорили о генеральше. Она потрясена, молодой че­ловек. По-тря-се-на. Вы понимаете… .

Фон-Брезе отвел Толпенникова немного в сторону, хотя в этом не виделось надобности, наклонился к са­мому его лицу и поднял палец.

– Вы понимаете? Полиция… –утвердительно кивал он головой, поднимая кверху брови и губы, так что по­следние почти коснулись красноватого носа. – Насчет…. понимаете? – Он отвел назад руку с растопыренными пальцами и открытой ладонью, показывая, как берут­ся взятки. Затем откачнулся назад и еще раз кивнул го­ловой. – Да-да. Представьте.

Толпенников сочувственно покачал

головой, думая:

«Экая цаца!» Генерал пристально и задумчиво посмот­рел на нос Толпенникова и с внезапным приливом дру­жеской приязни взял его под руку и еще на два шага отвел в сторону.

– Я уже не раз представлял ей: зачем нам мага­зин? Какая-то та-бач-ная торговля? А? – спрашивал генерал, отводя рукой в сторону воображаемую торгов­лю. – Но она: хочу. А?

– Да, уж это… – неопределенно сочувствовал Тол­пенников.

– Да? – откачнулся назад фон-Брезе. – Но не угод­но ли?

К Толпенникову протянулась рука с раскрытым се­ребряным портсигаром.

– Спасибо, я не курю.

– Да? Но я закурю, если позволите.

Двумя пальцами, большим и указательным, генерал достал папиросу, постучал ею о крышку портсигара и закурил. Голубоватый дым тонкой струйкой поднимался вверх. Фон-Брезе плавным движением руки направля­ет дым к себе и, щурясь, нюхает его.

– Мои папиросы, – говорит он удовлетворенно. – Других не выношу. А он нашел там несколько…

– Четыре тысячи, однако, –вставляет Толпенников.

– Да? Я люблю запас. И говорит: без-бан-де-роль­ные. Смешно!

Толпенникову неприятен генерал и немного жаль, что приходится выступать по такому сухому делу о наруше­нии акцизного устава. Но несправедливость – всегда несправедливость, думает он, и горячо берется за до­прос свидетелей. Он не замечает, что многие из публики улыбаются его фраку, фалды которого спускаются ниже подколенного сгиба; по привычке поддергивает сползаю­щие брюки, не думая о неприличии этого жеста, и смот­рит прямо в рот говорящему свидетелю. Как маленькая злая ищейка, он тормошит толстого околоточного над­зирателя. Тот, не отрываясь, глядит на судей, бросая в сторону адвоката отрывистые и гулкие слова. Он весь полон скрытого негодования; шея его, сдавленная твер­дым воротником, краснеет и багровой полосой ложится на узкий серебряный галун, голова его неподвижно об­ращена к судьям, но коротенький круглый нос его, от­топыренные губы, усы, все это сдвигается в сторону ненавистного молокососа. Толпенников следит за глу­хой борьбой толстяка с гневом и дисциплиной и наслаж­дается; чисто по-студенчески он ненавидит полицию и не допускает мысли о человечности полицейских. Толстые, тонкие – они равны в его глазах. За свидетелями обви­нения идет черед свидетелей защиты, и невинность г-жи фон-Брезе устанавливается с очевидностью. Слово пре­доставлено защитнику, Толпенников подробно и дельно анализирует свидетельские показания и очень много и горячо говорит о муках этой женщины, над седой голо­вой которой нависло такое позорное обвинение. Искрен­ность молодого защитника заражает судей, они благо­склонно смотрят на него, и один, справа, даже кивает в такт речи головой.

Пока судьи совещаются, Толпенников выкуривает с генералом папиросу, о чем-то смеется, кому-то пожимает руку и уходит в глубину залы, к окну, чтобы еще раз пережить свою речь. Она звучит еще в его ушах, когда его настигает толстяк-околоточный.

– Позвольте вам доложить, – начинает он вежливо, дотрогиваясь до плеча Толпенникова. Тот оборачивает­ся, ненавистный вид молодого, дерзкого лица выводит околоточного из себя. Округлив глаза, нос и рот, около­точный выбрасывает, как из мортиры:

– Стыдно-с!

Толпенников улыбается, и на выцветших глазах око­лоточного показывается какая-то

муть.

– Стыдно-с, молодой человек. Я вам… в отцы гожусь.

Он еще хочет что-то сказать, но не может придумать ничего достаточно сильного и выразительного.

– Стыдно-с! – повторяет он, с ненавистью глядя на улыбающееся лицо, круто поворачивается, как на смот­ру, и отходит.

Как и ожидал Толпенников, съезд отменяет приговор судьи и признает г-жу фон-Брезе по суду оправданной. Генерал важно пожимает руку защитника.

– Благодарю вас, господин Толпенников.

В руке Толпенникова что-то остается. Подчиняясь странному, плохо сознаваемому чувству необходимости принять то, что передали в его руку, он некоторое время держит руку сжатой, потом в любопытством открывает ее И видит на ладони два золотых, не то десяти, не то пятнадцатирублевого достоинства. Толпенникова непри­ятно передергивает, он срывается с места и бежит по лестнице, крича:

– Эй, послушайте! Как вас!.. Генерал!

Но фон-Брезе нет в прихожей, не видно его и на ули­це. Толпенников еще раз рассматривает золотые, – они по пятнадцати рублей, – и, словно не чувствуя уважения к деньгам, которые достались ему таким неприятным пу­тем, кладет их не в портмоне, а небрежно опускает в жилетный карман. На секунду задумавшись, он снова идет наверх, так как ему жаль расстаться с тем местом, где он испытал такие приятные и горделивые чувства. В зале он видит одного из свидетелей защиты, приказ­чика фон-Брезе. Это пестро одетый человек, с острым лицом, острой рыжеватой бородкой и толстым перстнем-печаткой на указательном пальце, покрытом, как и вся рука, частыми крупными веснушками. Острые глаза его косят, и весь он дышит фальшью, угодничеством и не­стерпимой фамильярностью, но Толпенников чувствует к нему расположение и подходит.

– Ну, как? – спрашивает он, улыбаясь.

– Ловко обработали дельце, – одобряет приказчик и, подмаргивая в ту сторону, куда ушел генерал, добав­ляет: – удрал наш-то. Супругу поздравлять полетел.

– Еще бы, конечно, тяжело. Две недели отсидеть пришлось бы.

– Еще как! Ну, да и то сказать, беда-то не велика. Она уже раз отсиживала да раз штраф заплатила.

– Отсиживала? – не понимает Толпенников.

– Ну да, отсиживала. Ее тогда Иван Петрович за­щищал, ну, да пришел пьяный и такого нагородил! Наш-то взбеленился, жаловаться на него хотел. Да что уж! – И приказчик махнул веснушчатой рукой.

Толпенников мучительно краснеет, не решаясь по­нять того, что так ясно, и вместе с тем понимая и ужа­саясь.

– Отсиживала? – еще раз повторяет он пошлое, резкое слово. – Эта почтенная дама!

– Почтенная! Из кухарок дама-то эта. На кухарке наш женился, Палашкой звать. Вот и они об этом зна­ют. Верно, Абрам Петрович?

Абрам Петрович одет прилично, но ботинки его запы­лены и там, где выпирает мизинец, – порваны, и все его пятнистое, хотя также приличное лицо имеет такой вид, точно он каждую минуту собирается подойти и благород­но попросить на бедность. Он протягивает Толпеннико­ву толстую, потную руку и потом уже отвечает на вопрос приказчика голосом, хриплым от водки и от простуды:

– Верно. Сына из-за этой швали, извините за вы­ражение, на улицу выгнал.

– А ловко вы это насчет седой головы подпусти­ли! – хвалит приказчик. – А у нее голова запросто ры­жая, чистый шиньон.

– Верно, – хвалит Абрам Петрович.

– А папироску наш-то вам давал? –спрашивает приказчик, и глаза его сближаются в готовности к смеху.

Толпенников сердито кивает головой, и приказчик смеется. Смеется хриплым басом и Абрам Петрович.

– Дурак-дурак, а поди какие фокусы выкидывает! А сам и курить не умеет, только дым пущает. Ну и жох! – удивляется приказчик.