Сборник рассказов

Раевская Лидия Вячеславовна

Артём, младший сын дяди Жени, двадцатилетний бугай, поперхнулся водкой, посмотрел на брата, и махнул рукой.

— Царствие тебе небесное, батя. — Димка выдохнул и выпил.

И все забубнили: «Царствие небесное… Земля пухом»

Через полчаса мы с папой сидели в теплом автобусе «Электросталь-Москва». Сели у окошка, у самой печки. Я туфли мокрые сняла, и ноги на печку поставила. Папа рядом сидел, трясся. То ли замёрз, то ли с нервяка.

— На год приедем? — спрашиваю папу.

— А ты поедешь со мной?

— Куда я денусь? Поеду.

— Приедем, да.

Автобус фыркнул и поехал. Папа перестал дрожать. То ли попустило, то ли согрелся у печки. Я думала, он сейчас уснёт. Развезёт его щас с водки, два месяца ведь не пил. А

он вдруг заговорил:

— Батя мой в тридцать три года помер. Он лётчиком был. После полёта, как обычно, домой пришёл, спирта выпил — им спирт после полёта выдавали. Выпил и уснул. И больше так и не проснулся. Маме тогда всего двадцать восемь было, и нам с Галькой по четыре года. А ещё через год и мамы не стало. Рак. Вот откуда, скажи, рак в двадцать девять лет?

Я слушаю вполуха. Не то чтобы я эту историю миллион раз слышала, но слышала уже. А папа продолжает:

— Нас с Галькой баба Маша вырастила, мамина мама. В честь неё мы и нашу Машку назвали. Хорошая бабушка была, Царствие ей небесное. А папина мать — баба Сима — на Урале жила, далеко.

Про бабу Симу я тоже слышала. Один раз. Когда папа сказал, что где-то на Урале померла его бабка Сима, ста пяти лет отроду. Плясала на свадьбе у правнучки, упала, и шейку бедра сломала. Оттого и померла. А так, поди, ещё триста лет проскрипела бы, что та Тортилла. Помню ещё, я тогда удивилась, что про ту свою прабабку я никогда раньше не слышала. Папа к ней не ездил, и даже не писал ей писем. Да и про смерть её сказал как-то вскользь, без сожаления. Но сейчас папа явно хотел выговориться.

— …а потом уж и мы с матерью твоей поженились, и ты родилась. Я бабе Симе письма писал часто, фотографии присылал. А она отвечала: «Что мне твои писульки, Славик? Ну, фотки прислал — а хули мне с них толку-то?» Бабка любила крепко ругнуться. — Лучше б сами в гости ко мне приезжали. А то ведь ни обнять, ни выпить. Ты маленькая была, годика ещё не было. Куда вас с собой в такую даль тащить? Поехал один. Бабка уже тогда старая была, а я её в глаза только один раз и видел, в детстве…

Папа замолчал, и прикрыл глаза. А мне уже интересно стало: а дальше-то что? Пихаю папу в бок:

— Ну и что дальше?

Папа сунул руку в карман мокрой джинсовки, достал оттуда карамельку, повертел в пальцах, и убрал обратно.

— Приехал я к Симе. Побухать бабка была ой как недурна. Три дня мы с ней встречу отмечали. На что уж я — молодой парень, двадцать пять лет, и то не выдержал. На третий день проснулся, и чую — всё, больше не могу. Домой надо выбираться, пока мне бабка печень не угробила. А она причитает: «Вот жеж пиздец: водка кончилась! Ты тут полежи пока, я к соседке Вале сбегаю. У неё бутылку займу». Я аж застонал. Какая бутылка? Какая Валя? Меня трясёт всего как больную собаку: отлежаться бы, да валить, пока при памяти. Бабка ушла, а я опять уснул…

Папа снова замолк. В этот раз минут на пять. Я отвернулась, и стала смотреть в окно. Ноги в колготках уже высохли на печке, и стало горячо. Я наклонила вперёд, за туфлями: их тоже надо было просушить. И тут папа закашлялся в носовой платок:

— Я просыпаюсь, а надо мной два лица: одно бабкино, второе — бабы какой-то незнакомой. Она смотрит на меня, и плачет. Плачет и причитает: «Боренька, тёть Сим! Вылитый Боренька!», а бабка ей: «Ну! А я что тебе говорила? Одно лицо!»

И мне слезы эти, той тётки, на щеки капают. Неприятно. Я на кровати сел, и говорю: «Баб Сим, я утром домой поеду», а она мне: «Ну заебись! Двадцать лет бабку не видел — и уже домой собрался. Никуда ты не поедешь, пока с Валечкой не выпьешь». А какая в жопу Валечка, если я уже пить не могу? Но что-то как-то рюмку выпить заставили, а дальше само все полилось. Тётка та уж ушла, мы вдвоём с бабкой остались. Бабка уж нажралась изрядно. И вдруг её прорвало: «А ты знаешь, кто эта Валечка? Это ж сноха моя должна была быть. Невеста твоего бати-покойника. Она ж его из армии ждала, мать ей приданое приготовила, я деньги на свадьбу откладывала,

дед дом молодым строить начал. А из армии твой отец с лярвой какой-то припёрся — мамашкой твоей, чтоб ей на том свете ещё раз сдохнуть, курве. Женился, паскудник! Чем она его только взяла-то? Ни рожи, ни кожи! Поди, ебалась как сука — вот он и не устоял. Враз забыл, что у него тут невеста, что мать с отцом на всю деревню ославит — не постеснялся сюда её притащить. Я как увидела её — сразу сказала: сведёт она Борю в могилу, помяните моё слово. И как в воду глядела. Она ж, блядина, ещё родить почти десять лет не могла, тварь бесплодная. Я Боре говорила: бросай ты эту пустобрюхую, на что тебе с ней мучиться? Сейчас бы Валюшка тебе уж десяток нарожала. Так нет же, не бросил, дурачина. Ну, слава Богу, матушка Богородица смилостивилась — вы с Галькой родились. Я аж специально к ним ездила на младенцев посмотреть — а вдруг не мои? Но вы оба на Борю похожи были. Хоть тут не наебала, гадина… А потом Боря умер. Звонит она мне: «Мама, Боречка умер». Какая я тебе мама, гнида? Твою маму хряк соседский под забором ебёт! Мама, ишь ты! Помню, закричала я тогда: «Это ты, это ты, паскуда, Борю уморила! Богом клянусь — и ты на этом свете долго не задержишься».

Папа снова судорожно закашлял в платок. Странно так закашлял. Мне даже послышалось, что он прокашлял «Ссссука». Откашлявшись, развернул карамельку, сунул в рот, похрустел. Я не выдержала:

— А дальше?

— Дальше? — Папа потрогал мою ногу: — Ты согрелась? Смотри, туфли же насквозь мокрые. Кожаные? Ну, теперь на выброс… А дальше бабка рассказала, что перед свидетелями поклялась: «Весь Урал на коленях исползаю, но найду человека, который эту суку в гроб заколотит. И года не пройдёт». Нашла она где-то бабку какую-то. Ведьму-не ведьму — я в них не разбираюсь. Денег той ведьме Сима заплатила много. Но результат того стоил: за месяц до годовщины папиной смерти, мама умерла. Верю ли я в эту чернуху? Верю. Сам многие вещи своими глазами видел. Всякое видел, Лида… Конечно, люди потом говорили, что это мама от тоски по отцу заболела, да иссохлась. Может, оно и так, кто ж знает? Хочешь конфетку?

— Не хочу. А что потом было?

— Потом… — Папа развернул третью конфетку. — Точно не хочешь? У меня целый карман. Нинка отсыпала от щедрот. А потом я Симе уебал. Нет, не ударил, не пощёчину отвесил — я ей уебал. Уебал от души, как здоровенному мужику. И по сей день об этом жалею. Мало уебал. Убить надо было суку старую. Мы с Галькой всю жизнь сиротами росли. До двенадцати лет баба Маша нас растила, а потом её не стало — и валом пошли опекуны… Всем халявную квартиру хотелось. Всякие попадались. Один чуть Гальку не изнасиловал, когда ей пятнадцать было. Вот тогда я на малолетку и загремел… — Папа потёр пальцем блеклую татуировку на тыльной стороне ладони — кружок с чёрной точкой внутри. — Держи конфетку. Помяни Жеку.

Папа сунул мне в руки мокрую карамельку. Автобус фыркнул, и встал в пробке. Я посмотрела в окно.

— В Москву въезжаем что ли?

Папа мельком посмотрел за стекло в кабине водителя:

— Из Купавны выезжаем. Тут всегда так. Ты сейчас у метро шлёпки себе купи какие-нибудь, а туфли твои я домой заберу. Кто ж кожу на горячем сушит? Будут как колодки. Я сам дома высушу.

Я пошевелила пальцами на ногах.

— Пап, а ты маме рассказывал? Про ту свою поездку.

— Маме? Нет, конечно. Приехал, подарков вам привёз, привет от Симы передал, улыбался счастливо, как параша майская. Незачем маме знать. Поняла?

— Конечно.

Автобус опять фыркнул, и поехал вперёд. Папа прикрыл глаза, и уже через минуту начал похрапывать. Тётка, сидевшая напротив папы, недовольно скривилась. Я ей улыбнулась, сняла с себя куртку, и укрыла папины ноги, отметив про себя, что джинсики на нем уже ветхие, того и гляди развалятся. Все насквозь мокрые. Заболеет же, старый мой дурак. Завтра куплю ему новые, и пусть ругается, что он и сам себе может купить хоть десять штанов — ему старые просто нравятся.