Сборник "Рейнские рассказы"
Шрифт:
К несчастью, у меня не было доказательств.
"Если я донесу на него, - говорил я себе, возвращаясь в свою комнату, - он станет отрицать; и если он будет отрицать, какие могу я выставить доказательства в подтверждение истинности моих слов? Никаких!.. Моего личного показания недостаточно... Вся мерзость обвинения падет на мою голову, и я создам себе беспощадного врага. К тому же, преступления этого рода не предусмотрены законом."
В конце концов, я решил выжидать, наблюдать за Кастаньяком, не подавая виду, уверенный в том, что он выдаст себя. Затем я отправился к коменданту и просто доложил
На следующий день несколько арабов, явившихся на рынок в Константину с ослами, нагруженными овощами, рассказывали, что с филиппвильской дороги виден какой-то мундир, висящий в воздухе вдоль скал Касбы, и что хищные птицы сотнями летали вокруг него, наполняя воздух своими криками.
То были останки Раймонда.
Потребовались неслыханные усилия, чтобы достать их, посредством верёвок и лестниц, прикрепленных в разных местах вдоль пропасти.
Гарнизонные офицеры дня два-три говорили об этом странном происшествии; была высказана тысяча предположений о вероятных обстоятельствах события; потом стали говорить о другом: принялись за игры в безик и в пикет.
Люди, ежедневно подвергающиеся гибели, не питают слишком глубокой симпатии друг к другу: умирает Жак... его заменяет Пьер. Полк бессмертен! Это - так называемая гуманитарная теория, примененная к делу: "Ты существуешь, стало быть будешь существовать... Ибо, существуя, ты составляешь часть вечного и бесконечного".
– Да, я буду... Но чем?
– В этом-то и вопрос. Сегодня лейтенант стрелкового полка... а завтра груда праха... На это стоит посмотреть с двух точек зрения.
II
Мое положение, посреди общего равнодушия, было тягостно; молчание давило меня подобно угрызению совести. Вид лейтенанта Кастаньяка вызывал во мне чувство негодования, нечто вроде необоримого отвращения; тусклый взгляд этого человека, его ироническая улыбка леденили мою кровь. Он сам посматривал на меня украдкой, как бы для того, чтобы читать в глубине моей души; эти взгляды исподтишка, полные недоверия, совсем не успокаивали меня.
"Он догадывается о чем-то, - говорил я сам себе, - если бы он был в этом уверен, я бы погиб, ибо этот человек не останавливается ни перед чем!"
Эти мысли вселяли во мне невыносимое смущение; от этого страдали мои работы; нужно было выйти из неизвестности во что бы то ни стало... но каким образом?
Провидение пришло мне на помощь. Я выходил однажды из калитки, около трех часов пополудни, отправляясь в город, как вдруг ко мне подбежал полковой фельдшер, подавая клочок бумаги, который он только что нашёл в длинном мундире Раймонда.
– Это письмо от одной частной особы, по имени Фатима, - сказал мне этот молодец, - оказывается, этой туземке приглянулся лейтенант Дютертр. Я подумал, ваше благородие, что это может быть вам интересно...
Чтение этого письма повергло меня в крайнее удивление; оно было очень кратко и ограничивалось, так сказать, назначением часа и места свидания; но что за открытие заключалось в подписи!
"Итак, - говорил я себе, - то восклицание Кастаньяка, в самом разгаре его припадков... восклицание: "Фатима, о Фатима!" - то было имя женщины... и эта женщина существует...
Раздумывая обо всем этом, я спускался по утесу пролома и вскоре очутился перед кирпичным, довольно низким сводом, открытым ветру, согласно восточному обычаю.
В глубине этого свода некий Сиди Гумайум, вооружённый длинной деревянной ложкой и важно восседающий на своих папушах, помешивал в сосуде, наполненном кипятком, душистый порошок мокка.
Нужно вам сказать, что я вылечил Сиди Гумайума от злокачественного лишая, против которого местные лекари и хирурги бесполезно пытали все свои панацеи и амулеты. Этот милый человек был мне искренне благодарен.
Вокруг ботеги шла скамья, покрытая маленькими плетёными циновками, а на скамье восседало человек пять или шесть мавров в красных фесках, украшенных синей шелковой кисточкой, перекинув ногу на ногу, наполовину опустив веки, с чубуком во рту, наслаждаясь в молчании ароматом турецкого табаку и арабских бобов.
Уж не знаю, по какому неожиданному вдохновению мне пришло в голову посоветоваться с Сиди Гумайумом. Бывают такие странные побуждения, которые трудно определить и причину которых объяснить невозможно.
И вот, я вхожу торжественной походкой в ботегу, к большому изумлению жителей, и усаживаюсь на скамью.
Кауаджи, как будто бы не узнав меня, предлагает мне чубук и чашу горячего кофе.
Я глотаю питье, вдыхаю дым табаку, время тянется медленно, в часов около шести лицемерный голос муэдзина призывает верных к молитве.
Всё встают, проведя рукой по бороде, и направляются к мечети.
Наконец, я остаюсь один.
Сиди Гумайум, беспокойно оглянувшись кругом, приближается ко мне и склоняется, чтобы поцеловать мне руку.
– Господин Талеб, что привело вас в мое скромное жилище?... Чем могу я вам услужить?
– Ты можешь познакомить меня с Фатимою.
– С Фатимою - мавританкою?
– Да... мавританкою.
– Господин Талеб, именем вашей матери заклинаю, не ходите к этой женщине!
– Почему?
– Она - гибель для верных и неверных... ей известно колдовство, которое убивает... не ходите к ней!..
– Сиди Гумайум, мое решение непоколебимо... Фатиме известно колдовство? Ну что же! Мне известно еще большее... Ее колдовство дает смерть! Мое - жизнь, молодость, красоту!.. Передай ей все это, Сиди Гумайум; передай ей, что морщины старости сглаживаются при моем приближении... Скажи ей, что я отыскал семечки яблока Евы - того яблока, которое всех нас приговаривает к смерти с начала веков, что я и посеял эти зернышки... и что из них возросло дерево жизни, сладостные плоды которого дают счастье второй юности!... Скажи ей, что та, которая вкусит их, будь она стара, некрасива и сморщена, как ведьма, возрождается, ее морщины сглаживаются... ее кожа становится белой и нежной, как лилия....ее губы розовыми и душистыми, как царица цветов... ее зубы сверкающими, как у молодого шакала.