Сборник статей

Нойманн Эрих

Похоже на то, что это интуитивное восприятие симво­лизма, предшествовавшего нашему сознанию, оправдывает наши теоретические отклонения. Ибо, оказывается, что видение и создание символического, как архетипического, так и природного, мира в религии, ритуале, мифе, искусстве и празднике включают в себя не только атавистический фак­тор и регенерирующий элемент, порожденные нашим эмоциональным зарядом. В определенном смысле они ха­рактеризуются тем фактом, что в них виден фрагмент унитарной реальности - более глубокой, более первичной и, в то же самое время, более полной, - реальности, которую мы совершенно не в состоянии объять нашим разделенным сознанием, потому что развитие его функций было ориентировано на предельно конкретное восприятие отдельных частей поляризованной реальности. Дифференцируя соз­нание, мы поступаем примерно так же, как человек, закрыва­ющий глаза, для того, чтобы обострить слуховое восприятие, чтобы

иметь возможность "превратиться в слух". В том, что его слух обостряется, нет никакого сомнения. Но отключив другие органы чувств, он воспринимает только сегмент общей, доступной чувствам, реальности, которую мы ощу­щаем более адекватно и полноценно только тогда, когда не просто слышим ее, но также и видим, осязаем, обоняем и пробуем на вкус.

В символической унитарной реальности нет ничего мистического, и она не находится за пределами наших ощу­щений; это мир, который воспринимается там, где рассло­ение на внешнее и внутреннее, проистекающее из разде­ления психических систем, либо еще не вступило в силу, либо уже не действует. Это подлинный, завершенный мир трансформации, такой, каким его воспринимают творческие люди.

II

Каждый трансформативный или творческий процесс включает в себя стадии одержимости. Быть тронутым, увле­ченным, завороженным -означает быть чем-то одержимым; без этой завороженности и связанного с ней эмоционального напряжения невозможны никакая сосредоточенность, никакой длительный интерес, никакой творческий процесс. Любая одержимость может быть справедливо истолкована и как однобокость, узость мышления, и как его активизация и углубление. Исключительность и радикальность такой "одержимости" представляют собой как преимущество, так и опасность. Но тот, кто не рискует, никогда не достигнет ничего великого, хотя "готовность рисковать", заложенная в мифе о герое, предполагает гораздо большую свободу, чем та, которой на самом деле обладает подавленное эго. Дея­тельность автономных комплексов предполагает разъ­единенность души, интеграция которой является бесконеч­ным процессом. Индивидуум совершенно не властен над миром и коллективным бессознательным, в которых он живет; самое большее, что он может делать - это ощущать и интегрировать все новые и новые их составные части. Но неинтегрированные факторы являются не только причиной беспокойства; но и источником трансформации.

Зерна трансформации зреют не только в "великом" со­держимом мира и души, судьбоносных вторжениях и архетипических ощущениях; "комплексы", неполные души, которые являются не только агрессивными смутьянами, но и естественными компонентами нашей души, играют также и положительную роль зачинщиков трансформации.

Мы уже указывали, что, как правило, индивидуум адапти­рует себя к культурному канону посредством налаживания связи между комплексами и архетипами. По мере развития сознания, связь души ребенка с архетипами постоянно заме­няется личными отношениями с окружением, а связь с вели­кими архетипами детства преобразуется в архетипический канон господствующей культуры. Это происходите результа­те усиления ориентации на эго, сознание и окружение. Мир детства, с его тяготением к общности, непосредственному контакту с "я", подавляется в угоду нормальной адаптации. И в творческом человеке возникает связь между личными ком­плексами и архетипическими образами. Однако, в отличие от нормального человека, у творческой личности эта связь не ассимилируется посредством адаптации к принципу реаль­ности, представленному культурным каноном.

Мы знаем, что психоанализ пытается доказать, будто творчество происходит от структурного дефекта. В порядке упрощения это можно было бы назвать чрезмерным либидо, которое приводит к тому, что личность не реализуется в своем детстве и задерживается в нем. Все применимые к обычному человеку схемы - доэдипова зацикленность, бо­язнь кастрации, образование суперэго и эдипов комплекс -без всяких изменений применяются и к человеку творческо­му; но чрезмерность его либидо и его предполагаемая "сублимация" объявляются причинами ненормального раз­решения его детских проблем и его достижений. С этой точки зрения творческий человек представляется весьма двусмыс­ленным вариантом человеческой природы; он фиксируется на детстве и никогда не выходит из донаучной стадии символизма. Тогда получается, что сублимация и признание коллектива означают готовность художника помочь всем наслаждаться своим очень хорошо скрываемым инфантилиз­мом. Это называется вторичным развитием. В искусстве люди дают выход своим собственным детским комплексам, глядя, как Эдип, Гамлет или Дон Карлос убивает своего собственного отца. (Но даже у нормальных людей эти схемы, в данном случае толкуемые личностно, связаны с гораздо более глубокими архетипическими комплексами.)

И все же, вопреки мнению психоаналитиков, разница

между творческим и нормальным человеком заключается не в избытке либидо, а в интенсивном психическом напряжении, которое с самого начала присутствует в творческом челове­ке. На самой ранней стадии в нем проявляются особое оживление бессознательного и такая же сильная ориентация ^Э эго.

Это сильное психическое напряжение и страдающее от него эго отражаются в особого рода обостренном восприятии творческого человека. Как правило, оно проявляется у него уже в детском возрасте, но это обостренное восприятие не тождественно рефлектирующему сознанию преждевремен­но развившегося интеллекта. Детскость творческой личности как нельзя лучше выражают слова Гельдерлина: "und schlummert wachended Schlaf" ("и дремлет, грезя наяву").9

В этом состоянии обостренного восприятия ребенок открыт миру и переполняющей все унитарной реальности, которая захлестывает его со всех сторон. Представляющий собой одновременно и надежное укрытие, и открытое прост­ранство, этот сон наяву, в котором нет таких понятий, как внешнее и внутреннее, является бесценным даром творчес­кого человека. Это период, в котором за любой болью и любой радостью стоит целостный и неразделенный мир, бесконечный и непостижимый для эго. В этом детском ощу­щении содержимое каждой личности связано с надличност­ным архетипическим содержимым и, с другой стороны, надличностное и архетипическое всегда располагаются в личности. Как только мы понимаем, что это значит ощущать такое единство надличностного и личного, в котором эго и человек все еще являются одним целым, мы начинаем заду­мываться над тем, каким образом, способом и методом можно преодолеть и забыть это фундаментальное ощуще­ние, подобно тому, как обычный человек успешно проделы­вает это с помощью образования; и мы перестаем восхищаться тем, что творческий человек задержался на этой стадии и в этих ощущениях.

С детских лет творческая личность заворожена этим ощу­щением унитарной реальности детства; она вновь и вновь возвращается к великим иероглифическим образам архетипического бытия. Впервые мы увидели их отражение в колодце детства, и там они и останутся до тех пор, пока мы не вспомним о них, не заглянем снова в колодец и не отыщем их снова, вовеки неизменных.

Действительно, все нормальные тенденции присутствуют и в творческом человеке; он реализует их до определенной степени, но его индивидуальная судьба прерывает его нор­мальное развитие. Поскольку его природа не дает ему за­вершить нормальное развитие обычного человека, с его врожденной способностью приспосабливаться к реальности, то даже его юность, зачастую, является ненормальной, как в хорошем, так и в плохом смысле этого слова. Его конфликт с окружением начинается еще в раннем возрасте и отличается патологической остротой, ибо именно в детстве и юности творческое и ненормальное, или патологическое, тесно свя­заны друг с другом. Ибо, в противоположность требованиям культурного канона, творческий человек держится за архетипический мир и свою изначальную бисексуальность и целостность, или, иными словами, за свое "я".

Этот комплекс творческого человека в первый раз прояв­ляется в зацикленности на детской компании, на судьбонос­ных персонажах, а также местах детства. Однако в данном случае, даже в большей степени, чем в детстве других людей, личное перемешано со сверхличностным, конкретная мест­ность с невидимым миром. И это не просто "детский" мир; это истинный, настоящий, или, как его называл Рильке, "откры­тый" мир.

Ребенок, измены тайной жертва,

любви - тирана становясь рабом

над будущим своим утрачивает власть.

После полудня, оставленный в покое,

он все слоняется меж зеркалами

и всматривается в них,

терзаясь собственного имени загадкой и вопрошая "Кто я? Кто я?"

Но вот вернулись домочадцы, нарушили и подавили то, что вчера доверили ему окно, тропинка,

запах пыльного комода.

Он - снова собственность родни.

Побеги вверх потянутся.

Вот также и желанье из клубка семьи

однажды вырвется, покачиваясь в воздухе прозрачном.

Лучистый взгляд ребенка, устремленный ввысь,

Тускнея день за днем в подвале, куда привычно заперт он

роднёю,

Находит лишь собак да более высокие цветы,