Сборник статей
Шрифт:
Между министром духовных дел князем Голицыным и петербургским генерал-губернатором графом Милорадовичем началась деятельная и чрезвычайно секретная переписка.
«В этой переписке, — пишет Надеждин, — переходил из рук в руки список главных лиц, окружающих Старца, которого общество скопцов, образовавшееся в Петербурге, называет искупителем. То были: придворный лакей Семен Кобелев и мещане Кирилл Григорьев и Исай Ильин… Оказалось, что Ильин отправлял в столице должность оскопителя, что Григорьев заманивал в секту людей уверениями, что „оный старец есть истинный искупитель“, что он нередко посылает повеления своим скопцам в отдаленнейшие края России, и что от всех скопцов, в особенности от новопринятых, получает богатые дары, что придворный лакей Кобелев „уверяет целое общество скопцов, будто сей старец есть Петр III, приносит ему ложно поклоны от лица Государя Императора, и тем приводит всех в страх и ложную доверенность, от которой умножается скопчество“». Князь Голицын в ответе Милорадовичу писал, между прочим, что он и бывший генерал-губернатор граф Толстой, по повелению Государя Императора, сами «посещали вместе моленную скопцов и объявили им высочайшую волю, дабы они прекратили оскопление друг над другом, а с старика, называемого искупителем, взяли тогда обещание отнюдь не позволять и самому ни над кем не делать сей операции под опасением ссылки в Сибирь, а как ныне видно, что это обещание не сдержано, то он считает вполне благоразумною меру, предлагаемую графом, то есть удаление в уединенные монастыри распространителей скопчества, именно лакея Кобелева, мещан Ильина и Григорьева, а старика, по дряхлости и слабости здоровья, оставить в покое, пускай он молится и пусть собираются у него для молитвы, только бы искупителем его не называли, и отнюдь не принимали бы солдат в свое общество». Государь Император утвердил мнение князя Голицына, и Кобелев, Григорьев и Ильин отправлены были в Соловецкий монастырь. Между тем таинственный старец, которого в документах нигде не называют по имени, и «искупитель» скопцов остался в покое, хотя из дела, производившегося еще в 1805
Время царствования Александра I, время господства в нашем образованном обществе разных видов мистицизма, по отношению к скопческой секте, можно назвать временем ее утверждения на прочных началах. Скопческая секта, секта мистическая и экзальтированная, не могла возбуждать тогда особенной антипатии в высших правительственных лицах: князь Голицын, например, с некоторою даже любовию говорит о старике лже-искупителе. Неудивительно, что скопцы, которых заблуждение указ 1806 г. признал непрощаемым ни под каким видом, тем не менее беспрепятственно плодились в столице; никто как будто не знал о том, или, лучше, не хотел знать. На полицейских чиновников, которые тогда, по всей вероятности, были неповинны в мистицизме высших классов, могла иметь влияние «общественная казна» секты. Но когда ретивый чиновник полиции случайно открывал преступные дела сектантов и доносил о них начальству, ему давали знать, что ревность его — ревность не по разуму. Надеждин рассказывает следующие два случая: «За год перед обращением высочайшего внимания на скопчество в Петербурге, в апреле 1818 года один квартальный поручик, по фамилии Барадулин, случайно производя исследование о фальшивых ассигнациях, открыл в доме купца Васильева в потаенной каморке оскопленного не больше как за два пред тем дня человека и, вследствие того, осмотрев немедленно всех находившихся тут мужчин, нашел между ними еще трех оскопленных, в том числе отставного солдата. Арестовав их, Барадулин отрапортовал обер-полициймейстеру, от которого получил изустную благодарность и приказание разведать подробнее о сем важном деле; но через несколько дней, когда усердный чиновник, исполнив удачно поручение, явился с донесением, обер-полициймейстер объявил, что „дело сие уже оставлено, и ему по оному ничего более предпринимать не должно“, в то же время и находившиеся под арестом скопцы освобождены были на поруки». Другой случай: «Через год, при начале дела, обратившего на скопцов высочайшее внимание, граф Милорадович дал движение этому открытию, приказав собственному своему чиновнику вместе с Барадулиным снять снова допрос с солдата Петрова, и тогда Барадулин, в особой записке изъяснив разные подробности вообще о скопцах, существующих в столице, указал, что ими наполнены здесь многие домы, в особенности купцов Солодовниковых и Васильева, смежные между собою, из которых в последнем, по собранным им известиям, имеет скрытное жительство наставница оскопленниц женского пола, девица редкой красоты, называемая богородицею, которой скопцы воздают божеские почести, а в первом бывают еженедельные скопческие сборища, и, как впоследствии оказалось, жил обоготворяемый ими искупитель. Впрочем, и это осталось только при деле. Все кончилось, — замечает Надеждин, — удалением из столицы трех ничтожных человек, у которых по ссылке в Соловки всего имущества оказалось только на сто рублей ассигнациями (куда же девались богатые дары, которые получал Григорьев?!); а Солодовников и Васильев, люди богатые и сильные, остались неприкосновенными в своих домах, служивших притонами лжеискупителю и лжебогородице».
Скоро, впрочем, петербургским скопцам пришлось расстаться и с своим лжеискупителем. Неизвестно, какие новые открытия заставили вновь обратить внимание на секту; только спустя меньше года после ссылки вышепоименованных лиц образован был секретный комитет из митрополита петербургского Михаила, архиепископа тверского (покойного московского митрополита) Филарета, князя Голицына, графа Милорадовича и графа Кочубея. О чем совещался комитет, неизвестно, но вследствие его совещаний, по высочайшему повелению, 7 июля 1820 года, в час пополуночи, из дома Солодовникова взят был старик и отправлен в заточение в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь. Граф Кочубей передал при этом Милорадовичу высочайшее желание, «дабы человек сей во время пути имел все выгоды, какие нужны быть могут ему, по престарелым летам и из уважения к человечеству, сколь, впрочем, ни суть преступны правила ереси, кои он столь долго рассеивал».
Кротость и милосердие отличали, впрочем, и все меры Александра I против скопцов, хотя указ 1806 года и называл их «врагами человечества». Милорадович в собрании петербургских скопцов, созванных вскоре по удалении «старца», прочитал бумагу, высочайше рассмотренную и одобренную. Бумага представляет с одной стороны род объяснения, почему «старик» взят, а с другой род увещания — самого, впрочем, мягкого, к которому прибавлено в конце требование, чтобы «отныне никто не отваживался скопить кого бы то ни было», под опасением «подвергнуться строгому взысканию от гражданского правительства». Но скопцы униматься и не думали: долготерпение правительства, пишет Надеждин, развило, особенно в петербургских скопцах, дух непомерной самонадеянности и необычайного бесстрашия. Когда чиновники объявляли скопцам бумагу о причинах заточения «старца», скопец Петров, придворный метрдотель, «пал на колени и громко вопил о его возвращении». А скопец Кононов четыре раза подавал (два раза лично) просьбу государю о возвращении «отца-искупителя» (так называл он в прошении «старца»!), и уже после четвертого раза фанатик был удален в Соловецкий монастырь. Такую же просьбу осмелился подать на высочайшее имя миллионер Солодовников, который и после этого продолжал жить в Петербурге и имел влияние на распространение скопчества даже в отдаленных пределах Сибири. Начинались против него и процессы судебные, но почему-то никогда не кончались. Но до 1823 или 24 года правительство едва ли знало подробности скопческого учения. В первый раз они поведаны были архимандриту Соловецкого монастыря Досифею штабс-капитаном Созоновичем, который в Бендерах был оскоплен в 1820 году и в 1823 сослан в Соловецкий монастырь. Сосланный сюда же петербургский скопец Кононов раскрыл Созоновичу учение и верования скопцов, как они проповедовались в столице, и возбудил в Созоновиче такой фанатизм, что тот совершил вторичную операцию оскопления над 12-ю содержавшимися в монастыре скопцами, а тринадцатого монастырского мастерового оскопил вновь. Но впоследствии Созонович раскаялся и по чистой совести сообщил архимандриту Досифею все верования скопцов; его показания подтвердили и другие раскаявшиеся скопцы из содержавшихся в Соловках. На основании показаний Созоновича и некоторых других источников, архимандрит Досифей составил краткий обзор скопческой ереси в ее догматах, правилах и обрядах и приложил к нему разные весьма любопытные документы — песни и легенды скопцов. Труд его находится в рукописи. «Таким образом, — говорит Надеждин, — во всем чудовищном безобразии обнаружилось сокровенное учение скопческой секты, изобличавшее в ней такого рода ересь, какой ничего подобного не представляет длинная летопись человеческих глупостей и сумасбродств во все времена и у всех народов; разоблачилась, наконец, тайна глубочайшего нечестия, возведенная развращенною изуверством фантазиею до такой степени нелепости и невероятности, что, несмотря на ручательства, представленные о. Досифеем, трудно и почти невозможно было бы дать им веру, если бы впоследствии не подтвердили их равносильные и равнозначные факты, собранные со всех концов империи, от Белого моря и до моря Черного, от Сибири до Бендер и Риги».
Излагая здесь историю утверждения скопческой секты, мы все данные брали из книги Надеждина — из единственного источника, существующего доселе для истории скопческой секты.
1869 год.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 8-го МАРТА
Крайним нашим западникам, которые отвергали и теперь отвергают все самобытные особенности в истории русского народа, которые отрицают самую возможность своеобразного народного нашего развития, не излишне было бы посмотреть повнимательнее на лица, часто попадающиеся на наших отечественных биржах — петербургской, московской, рижской — на те странные лица, которые не обращают на себя особенного внимания потому только, что они примелькались нам и на улицах, и в меняльных лавках. Иностранный негоциант, знакомый с лондонскою и парижскою биржами, когда он в первый раз пойдет по залам одной из наших главных бирж, найдет в них одну, не встречавшуюся ему нигде особенность, мимо которой он не пройдет, не удостоив ее своим вниманием: ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Франкфурте, ни в Берлине ему не приходилось еще встречать этих с скромною поступью, безбородых, с тоненькими голосками, с желтыми и морщинистыми физиономиями, с бесстрастно самоуглубленными глазами личностей, которые у нас называются скопцами. Он невольно несколько раз оглядывается, чтобы посмотреть на русскую диковинку. Вот одна характеристичная, хотя и печальная особенность нашего
Останавливаясь на малоизвестности секты скопцов, одна московская газета справедливо замечает, что «благодаря именно этим потемкам, явилось самое учение скопчества, развилось до соприкосновения с политикою, до чудовищного членовредительства, до лицемерия, не знающего пределов, до фанатизма, которому нет имени. Будь полная свобода обсуждения религиозных вопросов, возможно ли было бы, — продолжает московская газета, — такое чудовищное направление потребности в вере? Пусть теперь выскажутся хотя бы даже скопцы: пусть передадут они, и передадут откровенно, весь логический ход своего учения, все радости, почерпаемые ими при своем богослужебном радении. Можно быть уверенным, что со времени книги Надеждина не стояла же секта на одном пункте: конечно, пошла она и дальше в своем катехизисе. Предположение тем вероятнее, что верование секты основано не на мертвой книге, а на живых вдохновениях. А эти вдохновения так необузданны! Каким еще новым догматом не могли в последнее время излиться они, оказавшиеся некогда способными смешать Христа с Петром III и Петра III с Селивановым!»
Московская газета предлагает самим скопцам присылать ей статьи о себе, под которыми даже дает право им не подписывать своего имени, надеясь чрез это узнать дальнейшее развитие скопческого катехизиса после Надеждина. «Поделитесь с нами, люди Божии, — взывает она к скопцам, — и своими радостями, и своим горем». Мы сами готовы были бы предложить скопцам страницы своей газеты для печатания их статей в защиту своего учения и в опровержение неверных известий о их секте и их обрядах, если бы не были уверены, что наше воззвание, как и воззвание московской газеты, останется без отклика. Так мы думаем не только на основании той таинственности, какою намеренно и упорно окружает себя эта секта, но еще более на основании внутреннего характера ее. Скопчество не есть секта рассудочная, мыслительная, учение которой могло бы иметь свой логический ход, которой катехизис допускал бы развитие, подобно арианству, пелагианству, протестантству, социализму, подобно нашей даже беспоповщине; это секта чувства, фантазии, секта восторженная, основанная на вдохновениях, где возможны не катехизис, а мистическое баснословие, не логическая система учения, а уразноображение и усложнение таинственных песней и обрядов. Учение сведенборгиян, явившихся почти одновременно с нашими скопцами, не имеет развития, оно то же у учителя, как и у учеников: квакеры со времен Фокса, с половины XVII столетия, остались неизменны в своем учении. Вот почему книга Надеждина, — по крайней мере та ее часть, где он излагает скопческое учение, — составляет и будет составлять всегдашний катехизис скопческой секты и источник для ознакомления с ее учением, или, вернее, с ее мистическим баснословием. Но и этот катехизис составляет для нашей публики библиографическую редкость, и наше общество представляет скопческую секту только под одним ее физическим признаком, так что секта считается только уродством, достойным одной жалости или заслуживающим самых жестоких наказаний, между тем как сами скопцы смотрят на всех не принадлежащих к их секте как на людей потерянных, которые, в свою очередь, ими считаются достойными презрения и жалости, для спасения которых, по их убеждению, богоугодны даже обман и насилие. Каким образом образовалось такое религиозное воззрение у скопцов, мы уже объяснили в одной из предыдущих статей («Бирж<евые> вед<омости>», № 49; см. также №№ 32, 41, 52), теперь познакомим читателей с некоторыми подробностями их мифологии, которая, подобно мифологии греческой, будет оставаться в существе своем неизменною до тех пор, пока она, под влиянием образования или приращении к другой системе верований, не падет зараз в целом своем составе.
Если взять какую-нибудь мифологию, например, хоть греческую, и попробовать привести ее в систему, составить из нее связное целое, — работа выйдет крайне затруднительная. Один писатель известный миф рассказывает так, другой иначе; в одной местности живут такие предания, в другой другие. Время и поэты дают, однако, впоследствии некоторое единство мифологии, но опять единство только в существенных чертах. Кроме того, в мифах исторические события и лица и вымыслы фантазии сплетаются и располагаются в самые причудливые формы. Скопческая мифология собственно весьма недавнего происхождения (не больше 100 лет) и не успела развиться до размеров какой-нибудь народной мифологии, греческой или нашей славянской. Действующих лиц в ней немного: лжеискупитель, лжепредтеча и несколько лжебогородиц, кроме первой лжебогородицы Акулины Ивановны. Над этими лицами главным образом поработала скопческая фантазия, наделив их своеобразными атрибутами.
В центре их богословия стоит странное существо, которое они величают искупителем, сыном божиим, Христом, которое есть не кто другой, как «печерский затворник», или тот таинственный «старик», который под именем Селиванова проживал в Петербурге и потом был сослан в Суздаль («Бирж<евые> вед<омости>», № 52). Этот старик, по убеждению скопцов, таил в себе и таит доселе (потому что они веруют, что он жив и доселе), в своем видимом унижении, под собою то самое лицо, которое царствовало в России под именем императора Петра III. Исторические сказания о Петре III и евангельское учение о Спасителе в скопческом мифе перепутаны самым чудовищным образом: может быть, и греческие мифы о Зевсе и Кроносе, о Радаманте и Фезее, когда до них еще не коснулось творчество Гомера и других поэтов и когда они жили в памяти народа, имели не более благообразия.
«Скопцы веруют, — пишет Надеждин, — что искупитель их воплотился от императрицы Елисаветы Петровны (Петр III, заметим, был племянник, а не сын Елисаветы Петровны), которая, по их баснословию, как истинная богоматерь, была чистою девою, в рождестве, пред рождеством и по рождестве, зачав и родив искупителя не от похоти плотския, но от духа святого. Наиболее распространено между ними мнение, что императрица Елисавета разрешилась от бремени в Голштинии и, по возвращении затем в Россию, будучи предызбрана к житию святому и подвижническому, действительно царствовала только два года, иные же говорят, и вовсе не царствовала, но, оставив вместо себя на престоле одну из наперсниц, имевшую с ней совершенное сходство как в чертах лица, так и в свойствах душевных, сама удалилась в Орловскую губернию, где, поселясь в доме одного крестьянина под именем простой женщины Акулины Ивановны, провела остаток жизни своей в постничестве, молитве и благотворениях, а по кончине похоронена там же, в саду, где мощи ее почивают доныне. У других скопцов рассказывается, что разрешение императрицы Елисаветы Петровны от бремени последовало в России, и сын ее, Петр III, искупитель, немедленно по рождении был отправлен в Голштинию, где, достигнув отрочества, принял оскопление. Когда, по достижении совершенных лет, Петр Федорович, возвратясь в Россию, вступил в брак, то супруга его Екатерина II, узнав о неспособности его к брачной жизни, возненавидела его, начала гнать и, наконец, положила твердое намерение лишить жизни, как скоро представится к тому случай. Такой случай и представился во вступлении императора Петра III на престол. Склонив на свою сторону вельмож, Екатерина решилась привести в исполнение свое намерение в Ропшинском дворце, где на ту пору император имел пребывание. Но Петр, сведав о том, подкупил одного из часовых, стоявших на карауле у дворца, поменялся с ним платьем и таким образом в простом солдатском одеянии скрылся, а часовой, оставшийся в его одежде, был, вместо его, убит. Другие баснословствуют, что погибший за императора часовой, принадлежа сам к секте скопцов, добровольно принял мученический венец за царя-искупителя, дав ему тем способ укрыться и спастись для спасения всего человеческого рода. Ошибка тогда же сделалась известна императрице, но убитый солдат, тем не менее, был объявлен и погребен под именем императора Петра III. Между тем истинный Петр III, избежав смерти, но преследуемый поисками Екатерины, должен был всячески скрываться: провел три дня без пищи, сидел в каком-то каменном столбе, проживал потом у колонистов в окрестностях Петербурга и, наконец, добрался до Москвы, где утвердил в вере, то есть в скопчестве, первых учеников своих. Оттуда удалялся он, по сказанию скопцов, за пределы России, в западные государства, и там всюду проповедывал, что он есть истинный Христос, пришедший в мир для спасения людей посредством огненного крещения, то есть оскопления, подтверждая свою проповедь бесчисленными чудесами. Возвратясь потом обратно в Россию, он установил свое пребывание в Тульской губернии, где главным помощником ему и сотрудником в проповедании и совершении оскопления явился Александр Иванович, которого один из скопцов называет графом, другие князем, все же вообще величают предтечею искупителя. Тут он схвачен был, наконец, и с предтечею, и, по претерпении многих истязаний „от иудеев и фарисеев“ (так злословят скопцы существующие власти гражданскую и духовную), подвергся публично торговой казни в Тамбовской губ<ернии> в селе Сосновке, а потом сам сослан в Иркутск, предтеча же его отправлен в Ригу. Это называется у скопцов страданием и распятием искупителя. Прошло после того 30–40 лет, продолжают скопцы, на престол вступил император Павел I, который, узнав от скопца Масока, что отец его Петр III жив и томится в ссылке, послал немедленно в Сибирь гонца с повелением привезти царя-искупителя в Петербург. В то же время было послано также повеление в Ригу относительно предтечи, с которым государь виделся будто бы и говорил еще прежде, когда, бывши великим князем, вместе со своею супругою проезжал чрез Ригу за границу. При виде искупителя, привезенного из Иркутска, император, намеревавшийся уступить ему престол, спросил будто бы: точно ли он ему отец? На это возвращенный ответствовал, что он примет его за сына только тогда, когда тот примет его дело, то есть оскопится. Это разгневало государя, и свидание кончилось тем, что искупителя повелено было содержать в одной из петербургских богаделен, а предтеча отправлен был в Шлиссельбург, где вскоре потом умер в заточении, но по смерти погребен был по высочайшему повелению с необычайным великолепием и пышностию на подгородной Преображенской горе, на которой впоследствии явились его мощи. Между тем „искупитель“ дожил в богадельне до воцарения императора Александра I, при котором впоследствовало его полное освобождение и соединение с учениками».