Сборник статей
Шрифт:
Этим было закончено политическое служение г. Герцена России: Россия над ним расхохоталась.
Несчастное для г. Герцена событие это имело у нас в России последствия, весьма благоприятные для нашего общества: чиновники, видя пошатнувшуюся репутацию «Колокола», перестали выкрадать для него материалы секретных дел канцелярий и писали менее сплетен; «Колокол» терял интерес, и для верных слуг правительства наступила эмансипация от далекого и бесцеремонного клеветника.
Вслед за тем отблагодарила г. Герцена Польша. Польские эмигранты в своих заграничных брошюрах и парижском журнале «Bacznosc» предостерегали своих не доверять учению г. Герцена, так как этот «росцейский moskal не знает даже простых прав человека на собственность».
Для их г. Герцен с той поры потерял всякое значение; и он еще значил кое-что для других, которые в свою очередь имели значение для нас, как «кость от наших костей и плоть от плоти нашей».
Сочинения г. Герцена, никому ныне не нужные и никого не интересующие с тех пор, как в России печатное слово получило некоторую льготу, расходясь у нас во время гнета предварительной цензуры, внушили довольно большому числу невоспитанных людей надежду уничтожить наш государственный порядок, брак, веру и права собственности. С тех пор пустые и несбыточные надежды эти не переставали занимать ничтожное число голов, которые считают себе передовыми. Одни из них верили в это искреннее и попали за свои попытки осуществить свои верования в каторжные норы Сибири; другие, и этих больше,
Г. Герцен не выдержал. И вот в его последних объяснениях пред закрытием «Колокола» слышатся глухие и темные упреки собственно своим последователям. Вообще жизненный путь г. Герцена представляется нам трагикомичным и в конце больше плачевным, чем смешным. Но, по-видимому, он еще далек от того, чтобы выразуметь всю безвыходность своего настоящего положения, которое он сам же себе приготовил, чтобы принять на себя смиренный, покаянный вид, единственный, какой только ему к лицу теперь, в России. Мы дополним историю его злоключений последними известиями. Г. Герцен пишет к нам, что он имеет желание возвратиться на родину. Но прежде чем успело появиться в печати письмо, присланное г. Герценом редактору «Биржевых ведомостей», другие газеты уже перепечатали письмо Герцена, помещенное в «Кельнской газете». В этом письме г. Герцен пишет как будто то же самое, что редактору «Биржевых ведомостей», то есть что он имеет желание возвратиться, но «сомневается, едва ли теперь еще удобно к тому время в России». Это уже новость, это опять забавная попытка договориться с державою. Но и это все падает прахом, когда мы скажем (а это верно), что сын г. Герцена, прося русское правительство дозволить ему приехать в Россию для устройства дел своего отца по его костромскому имению, счел своим долгом прибавить, «что во время своего пребывания в России он не изменит убеждениям своего отца, хотя и не будет их пропагандировать».
Что за непостижимые и удивительные люди — эти господа «Герцен и сын»! Что за несчастные болтливые языки у этих людей, из коих старший считает себя вправе читать нотации государям, издавать манифесты и предписывать повеления народам, а второй гордо обещает не пропагандировать во время своей поездки в Россию убеждений своего отца! Кто просит их заявлять об их политических, экономических и каких бы то ни было иных убеждениях? Какая бесконечно большая охота у этих людей гоняться за эффектами, и какой недостаток самой нехитрой ловкости избегать забавнейших положений, по которым они так и прыгают из одного в другое! Нас удивляет, что старший Герцен, отвергавший весь строй государственного порядка в России, даже не знает основных положений этого порядка. Старший Герцен должен бы знать, что сын его, до своего никому не нужного заявления о своем образе мыслей, даже не имел никакой нужды в испрашивании особого разрешения на возвращение на родину, так как, по законам нашим, сын нисколько за поведение своего отца не ответствует. С него достаточно было простого заявления о желании приехать, и, мы в том уверены, он не встретил бы к этому никаких препятствий. Иное дело, когда младший Герцен, просясь на родину, с такою ребяческою наглостию машет пред глазами правительства отцовским знаменем, на котором написано и «к топорам», и другие заветные зовы «неисправимого социалиста».
Приходится краснеть до ногтей не за этих Герцена и сына, до которых нынешней России нет никакого дела, а за тех русских людей, которые некогда верили в ум и политические способности «неисправимого социалиста», не умеющего сделать одного шага, чтобы не насмешить целого царства. Смехотворный вождь этот не мог даже не перепортить вконец такого простого дела, как получение собственности, которой не забыла его социалистическая память, и которую Россия так обязательно сохранила в целости этому «неисправимому социалисту», оскорблявшему имя ее Государя и наделившему тысячи русских семейств горестию и срамом за детей, погибших под выстрелами его остроумного краснобайства. Краска гнева за учителя и стыда за свою близорукость должны остаться навеки на лицах тех людей, в преступных помыслах которых таилось желание осуществить эффектные фразы, которые они считали заповедями, когда они узнают, до какого смешного и нелепого положения довел себя их бывший вождь, именем которого они некогда готовы были клясться.
Мы кончили. И с тою же готовностию, с какою мы исполнили первую просьбу Герцена о напечатании его письма, исполним и вторую о присылке ему листа нашей газеты; мы пошлем ему, вместо одного, даже два нумера. Как один из органов общественного мнения новой России, «уже не нуждающейся в слове» Герцена, мы высказали свой суд о нем с прямотою, которая, может быть, будет и тяжела и горька «неисправимому социалисту», но которая может поотрезвить его, и с тою (смеем уверить его в этом) независимостию, которой, конечно, бывший диктатор русской молодежи не привык признавать в других. Пусть он узнает, что время фарсов, эффектов, фраз для России миновало, что для нее смешны теперь, не больше, и прежние и последние проявления его страсти драматизировать свое положение; что в ней уважаются теперь люди дела, а не пустые, хотя и высоко даровитые фразеры. Наш суд суров и строг над печальною, отчасти вредною, а больше смешною заграничною деятельностию Герцена, мы сознаемся в этом; но это потому, между прочим, что он обладал счастливыми природными дарами, что от него многого можно было бы ожидать родине, если бы он, подобно Грановскому, Белинскому и многим другим честным, хотя и безвестным, работникам «продолжал истинный труд и работу на родине и не разменял своих даров на мелкую монету проповедника и агитатора». Предоставляем самому ему решить, в какой мере он психически приготовлен к тому, чтобы перенести то — больше, чем скромное, и хуже, чем не блестящее, — положение, какое он сам
1869 год.
<«МЫ ПОДВЕРГЛИСЬ НЕСЧАСТИЮ…»>
Мы подверглись несчастию сильно не угодить г. Герцену. В двух статьях, недавно написанных нами по поводу его письма, мы выразили несколько мыслей, неприятных для этого деятеля, и он в отпор нам прислал г. редактору «Голоса» нижеследующее письмо:
«М. г., „Биржевые ведомости“, поместив мое письмо к 71-му №, перетолковывают смысл моих слов. Я не знаю, чем я мог заслужить такое внимание их: во мне нет ничего биржевого — я их никогда не читаю, кроме исключительных случаев, и, признаюсь, был бы доволен, если бы мог как-нибудь охладить их интерес ко мне. Я не стал бы писать об этом, но не могу же я оставить читателей в мысли, что я „Биржевые ведомости“ принимаю за государственный институт и ходатайствую через них о праве возвращения. Я вообще не ходатайствую ни о чем, нигде. Чего удивились „Биржевые ведомости“, что я считал бы за счастие возвратиться в Россию? Разве любой эмигрант, от Виктора Гюго до герцога Омальского, не скажет того же, и разве это будет значить, что они интригуют чрез отца Гиацинта или Гранье де-Касаньяка-сына?
Помещение моего письма в „Голосе“ я сочту за особенное одолжение с вашей стороны.
Примите и пр.
Алек<сандр> Герцен».
Воспроизводя на столбцах «Биржевых ведомостей» весь текст ядовитого письма г. Герцена, можем еще раз сказать, что мы, стало быть, нимало не погрешили в своих заключениях об этом злополучном вечном страннике. И ныне, как и прежде, все одна и та же комическая надменность и трескучие фразы, вместо прямого ответа, и диалектические фокусы, и натяжки, и всякая шумиха метафор, и все единственно для того, чтобы сочинить хоть самую крохотную остроту, вроде того, что «Биржевым ведомостям» не след заниматься г. Герценом потому, что в нем нет ничего «биржевого». Просим наших читателей вспомнить, что «Биржевые ведомости», говоря о г. Герцене по поводу присланного им к нам письма, не сделали ни одного, ни умышленного, ни неумышленного, намека, из которого человек, не лишенный способности мыслить логически, мог бы вывести, что мы для г. Герцена «государственный институт, через который редактор „Колокола“ ходатайствует о праве возвращения». Это один из давно всем знакомых солидных приемов г. Герцена по отношению к тем, кто навлечет на себя его неудовольствие. Другая манера объяснений, как видно, совершенно несвойственна редактору «Колокола», и мы, конечно, никогда и не ожидали, чтобы он изменил для нас своим добрым привычкам. Признавая, однако же, за г. Герценом неоспоримое право быть нами недовольным, потому что правда вообще горька, а г. Герцен, как видим, еще не воспитал в себе уменья спокойно выслушивать нельстивые речи, мы все-таки не можем не подивиться тому тону, которым г. Герцен поставляет нам на вид свое желание быть для нас неприкосновенным! Какое право имеет г. Герцен простирать такие желания, и что бы ответил он, если бы кто-нибудь из легкомысленно обижаемых им в «Колоколе» людей напечатал в «Голосе» письмо, что «желает охладить к себе внимание газеты г. Герцена»? Мы думаем, что г. Герцен расхохотался бы над этою претензиею и потом излил бы целый фиал своей ярости над таким «башибузучьим» пониманием прав своей неприкосновенности. Нам просто жалко г. Герцена. Как он далеко отстал от самых умеренных требований либерального века и как неосторожно высказывает наклонности нетерпимого, раздражительного, дикого и строптивого деспотизма! Что же касается до того, что в г. Герцене, по его мнению, нет ничего биржевого, то, принимая это замечание в том смысле, что нашей газете, по преимуществу служащей интересам коммерческим, не по силам браться за суждение о г. Герцене, мы вправе еще более удивляться непостижимой логике этого человека. Много или немного «биржевого» в г. Герцене, мы не беремся высчитывать и, оставляя это в стороне, не можем лишь не заметить, что претензия г. Герцена не быть иногда предметом внимания экономических газет напоминает несколько басенную претензию гусеницы на огородников, которые не оставляли ее своим вниманием в интересе соблюдения растений, нужных в потребу человеку.
1869 год.
С.-ПЕТЕРБУРГ. 24 МАРТА
Все, конечно, знают пользующуюся довольно большою известностию оригинальную малороссийскую оперетку Котляревского «Москаль-Чаровник». Пиеска эта, как мы сказали, всегда считалась и до сих пор считается оригинальною, и, должно отдать ей справедливость, она написана так, что ее и в самом деле легко принимают за оригинальную, хотя в оригинальности этой есть небольшое основание сомневаться. Фабула пиесы «Москаль-Чаровник» заключается в следующем: казак Михайло Чупрун уехал из дому; жена его, Чупруниха, в это время принимает у себя судейского паныча Финтика, с которым у нее идут амуры. Чупруниха и Финтик располагаются попировать, как вдруг в хату Чупрунихи неожиданно является на постой прохожий солдат. В такую пору гость, конечно, хуже татарина. Чупруниха гневается на москаля и не дает ему ничего есть, говоря, что «чоловика в доме нэма» и есть у нее нечего. Солдат голодный ложится за печку, но не спит. Чупруниха с Финтиком продолжают угощаться, как вдруг новый стук в ворота: Михайло Чупрун воротился. Чупруниха прячет Финтика под печку. Чупрун просит у жены есть, но Чупруниха отказывает в этом и мужу, говоря, что она ничего не готовила. Казак решается лечь спать голодный, но солдат выходит из-за печки, объявляет, что он колдун (чаровник) и может заставить черта подать какое угодно кушанье. Слышав у Чупрунихи, что у нее все готово для Финтика, солдат ворожит для обмана Чупруна и потом велит подавать и то, и другое, а потом в конце вызывается показать подгулявшему казаку и самого черта, в каком угодно виде. Чупруниха, понимающая проделку москаля, желает, чтобы черт явился в образе Финтика, и солдат вытаскивает испуганного паныча из-под печки и выгоняет его вон. Одним словом, превеселая и преудачная пиеска.
В старом письмовнике Курганова, известном нынешнему поколению разве только по насмешкам, которые одно время часто высказывались этой старой книге, есть «Повесть о удалом молодом солдате». (Дополненное издание 1809 г. Часть 1-я, стр. 254, № 235.) Фабула этой повести такая: «В Гренаде, главном ишпанском городе», в один дом пришел на постой солдат. Хозяйка его не хотела принимать на том основании, что она одна, без мужа; но солдат, которому некуда было уйти, все-таки остался. Он просил себе чего-нибудь поесть, но в этом уже хозяйка решительно ему отказала, объявив, что она без мужа ничего себе не готовила. Солдат лег голодный и заметил в щелку свет в соседней комнате. Он заглянул и увидел «милорду»-хозяйку, сидевшую подле огня в объятиях молодого адвоката в долгой мантии. Тут же на вертеле была жареная дичина, а на столе другие кушания и вина. Солдат смекает, в чем дело. Но вот вдруг испуг: хозяин приехал! Милорда прячет адвоката «в кроватном закоулке». Хозяин входит и просит у жены есть, но жена отвечает, что у нее ничего нет, что она себе всего спекла днем только одно яблоко, да другое служанке. Хозяин решается ложиться спать голодный, но в эту минуту выходит солдат не «изготовясь», говорит, что он колдун, и обещается накормить всех ужином. Солдат взял из кухни уголь и очертил круг и, как был замысловатый, то стал произносить некие нелепые и странные речи и делать телодвижения, дабы тем прикрасить свой обман. Затем все, как в «Москале-Чаровнике»: приносят яства, заготовленные милордою для адвоката, хозяин подпивает с солдатом, солдат вызывается показать черта в каком угодно виде и вытаскивает адвоката, который и убегает в двери.