Сборник статей
Шрифт:
1869 год.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 11-го АПРЕЛЯ
Раскольники наши давно ищут школ, и их им не давали и не дают. Вопрос теперь в том: какие соображения руководили и руководят отказом раскольникам в школах?
Ответ на этот вопрос, без сомнения, известен нашим читателям. Кто читал печатающиеся в нашей газете статьи «Искание школ старообрядцами», тот знает, где заключаются причины столь ненормального отношения к делу образования раскольников, для того понятны мотивы, под влиянием которых доселе еще не было удовлетворено законное стремление старообрядцев. Мы не ошибемся, если скажем, что сущность этих причин заключается во взгляде на раскол как явление, стоящее в оппозиции против господствующей церкви в государстве, против православия. Отказ старообрядцам относительно школ нужно, следовательно, мотивировать опасением усиления внутреннего содержания раскола и, значит, большею опасностию его для православного необразованного простонародья, большею оппозициею его против государственной религии. Нельзя не сознаться, что в обоих этих опасениях есть доля правды, хотя имеющей очевидно лишь относительное значение. В самом деле в факте раскола сказалось в большей или меньшей степени недовольство некоторыми церковными учреждениями. Но мы уже высказали свой взгляд на происхождение его, и кто знаком хотя несколько с сущностью старообрядчества, с его теоретическою и практическою доктриною, тот понимает, что раскольническая оппозиция выродилась во имя безусловного и неосмысленного благоговения пред стариною, во имя самого тупого и мелочного консерватизма, во имя умственного и практического застоя и неподвижности. Неужели же в таких безжизненных элементах раскола можно видеть опасность для чистого учения православия? История еще не представляла примеров,
После этого понятно, что если и можно признать в расколе некоторые элементы оппозиции против православной церкви, то нельзя в то же время не видеть, как ничтожны такие элементы. Было время, когда видели в старообрядчестве могущественную силу, когда находили в нем не только религиозные, но и политические тенденции, и притом самого либерального характера, и тому подобное. Но известно, что такие тенденции, по крайней мере большею своей частию, существовали не в самом расколе, а скорее в воображении исследователей его. Известен также и тот факт, что коль скоро правительство признало раскол безвредным по его политическим воззрениям и согласовало с этим свое отношение к нему, тотчас же исчезла в расколе и та меньшая часть заключавшейся в нем оппозиции правительству, какая была вызвана в нем фактическим его преследованием и насилием. Мы убеждены, что то же самое произошло бы в расколе и в том случае, если бы так же взглянули на него по отношению его к церкви, по крайней мере, в настоящее время. Понятно, что раскольники могут с ожесточением и ненавистию относиться к господствующей церкви, коль скоро, по их воззрению, в ней заключаются все препятствия для удовлетворения столь законного и присущего человеку стремления, как стремление к просвещению. Разрешение школ, которых они несколько десятков лет добиваются с такою энергиею, без сомнения, вырвало бы последний корень их недоверия к православной церкви, лишило бы смысла и содержания их оппозицию, уничтожило бы их ожесточение, и следовательно уже по одному моральному влиянию на раскольников весьма значительно подготовило бы их к соединению с церковью. Нынешний взгляд раскольников на правительство служит блестящим подтверждением такого предположения.
Нам остается еще исследовать другую сторону того возражения, на основании которого старообрядцам доселе не позволяли открывать школ для своих детей. Если раскол заключает в себе элементы, направленные против православной церкви (что, как мы сейчас сказали, нужно принимать лишь относительно, под известными условиями и ограничениями), то, говорят, дать ему школы — значит усилить и возбудить эти элементы, значит дать ему такое орудие, которое сделает его еще более опасным и вредным. Так ли это? Говорят, что раскол в народных массах еще и в настоящее время во многих местах России распространяется с большим успехом. Насколько это справедливо, узнать положительно нельзя, потому что многие раскольники, точно так же, как, например, хлысты, официально числятся членами православной церкви и православных совращают в раскол тайно. Однако, согласимся, что это справедливо. Что же? Можно ли отсюда заключить, что раскол, обладая рационально устроенными школами, будет иметь в этом обстоятельстве больше средств и большую силу для своей религиозной пропаганды? Справедливо ли отсюда делать вывод, что старообрядцы, получивши в своих школах нормальное образование, мало-мальски соответствующее условиям цивилизации, будут употреблять почерпнутые ими в школе познания лишь для борьбы с православною церковию, или будут почерпать в них особенную силу для совращения в раскол православных простолюдинов?
Позволим себе усомниться в этом. Дело в том, что, как мы уже замечали, раскол был порожден главным образом невежеством; лишь самая грубая и необразованная среда могла возмущаться и волноваться, как от какой-либо ереси или какого-либо жизненного вопроса, от таких вещей, как, например, стрижение бороды, известное перстосложение для крестного знамения и тому подобного. Понятно, что и в настоящее время раскол может существовать лишь на той почве, на которой вырос. Перемените почву, — и он сам собою увянет, уничтожится. С этой точки зрения понятен факт и нынешнего распространения раскола. Это значит лишь то, что в России есть еще много людей, стоящих на весьма низкой степени образования, — столь низкой, что одни из этих людей способны по убеждению пропагандировать доктрину раскола, а другие по убеждению же принимать ее. Это же, с другой стороны, указывает на необходимость возвысить уровень образования и тех и других, то есть именно дать им школы, позволить им получать образование, которое только и может изменить почву, породившую раскол. Таким образом, результат от дозволения школ старообрядцам будет совершенно противоположный тому, какого боятся.
Впрочем, нынешнее запрещение школ раскольникам, как это всем известно, вовсе не достигает той цели, какою оно мотивируется. Во многих полосах России раскольники едва ли не поголовно умеют читать, чего о православных, живущих с ними по соседству, и помыслить нельзя. Да и теперь разве те дети старообрядцев, которым с такой боязнию отказывают в порядочном образовании, — разве они вовсе не получают образования? Кто же не знает о «начетчиках» и «начетчицах», которые в расколе нередки? Кто не слыхал, что «старцы» и «старицы», деды и бабки, умеющие читать, всегда готовы передать и действительно передают свое искусство и, по возможности, свою мудрость молодым раскольническим поколениям? Дети раскольников получают образование если не в школах, так дома. Таким образом, цель, с какою раскольникам запрещают открывать школы, не достигается. Этого мало. Вот в этом-то образовании, какое теперь получают (конечно, не везде) дети раскольников, действительно дается им орудие, направленное против православной церкви. Весь фанатизм, каким пропитаны их учители-«старцы», вся узкая мелочность и закоснелый формализм их педагогов-воспитателей целиком передаются в мягкую, восприимчивую, чистую детскую душу и навсегда обусловливают ее миросозерцание и, в частности, отношение к православию… Мы уже не говорим о системах и методах такого образования, не говорим о том, насколько они сами по себе развращают и портят целые поколения, не говорим о том, что избавить последние от первых было бы делом человеколюбия, долгом совести, требованием государственной экономии… Мы хотим сказать лишь то, что избавить раскольнических детей от такого японско-китайского образования и дать им школы, в которых они могли бы получить полезные знания, расширить свой умственный кругозор и воспитать в себе более человечественное мировоззрение, — значит именно лишить их того орудия против православия, которое они получают в нынешнем своем тенденциозном воспитании. Таким образом, дозволить раскольникам получать порядочное образование — в интересах самой православной церкви: истина образования приведет лишь к истине религии.
В самом деле, стоит в этом случае припомнить на наших глазах совершающийся и теперь нередко бывающий факт обращения из раскола в православие, или, по крайней мере, в единоверие, — факт многознаменательный и многоговорящий. Дело в том, что оставляют раскол люди, лучшие в расколе, — люди, которым, при твердой и здоровой духовной натуре, удалось получить в России или за границею порядочное образование. Таковы все лица, обращенные из раскола покойным преосв<ященным> Филаретом московским. Здесь важно именно то, что образование привело этих людей к истине. Не имеем ли мы права от этих людей, от единиц, заключить и к массе раскольников? Образование на здравых началах современной науки, по внутренней образовательной силе, заключающейся в нем, и по неотразимому впечатлению и влиянию этой силы, не должно ли и в массе раскольнических учеников произвести столь же радикальный переворот? Раскол очевидно изжился. Денисовы в нем теперь невозможны; в их эпоху раскол был явлением еще новым, заманчивым, обещавшим; теперь его постановка существенно изменилась. Прежде школа, устроенная в каком-либо выговском скиту, была действительною
Понятно после этого, насколько перепутались положения раскольников, ищущих школ для своих детей, и тех православных, которые запрещают им это и желают таким образом положить предел распространению раскола… Первые, отчасти даже для защиты раскола, для обеспечения его существования, хлопочут о том, что именно должно уничтожить раскол, ищут образования — этого смертельного врага старообрядчества, которое и возможно лишь под условием глубокого невежества. Положение вторых еще страннее: они понимают, что только просвещение может уничтожить раскол, что только при ясном свете старообрядцы могут найти надежный путь к истине православия, — и лишают их этого просвещения, боятся осветить раскольникам их нынешний путь… Надолго ли возможно такое фальшивое положение обеих сторон, такая путаница в действиях противников?
Тем, которые опасаются дать раскольникам школы и образование, напомним еще нынешнее отношение раскольников к отечественной цивилизации, — явление в высшей степени интересное и доказывающее, как могущественно влияет культура известной эпохи даже на тех, которые всячески сторонятся от нее. Явление, о котором мы говорим, состоит в том, что в очень многих местах России молодые поколения раскольников, без всякого внешнего влияния на них со стороны каких-либо проповедников православия, инстинктивно не симпатизируют вере своих отцов и дедов, потихоньку подсмеиваются над ними за их вычурные мнения — и еще больше — переходят к православию. Известно, например, как противоположны взгляды тех и других на табак, на силу пара в пароходах и локомотивах и тому подобное. Теперь и сами раскольники не могли бы удержаться от смеха, если бы кто-нибудь назвал перед ними изобретениями антихриста бумажные деньги, каменные мостовые и тому подобное. Внутренний переворот в сознании раскольников очевидно совершился тихо и незаметно даже для них самих. Где же причина этого, если не в цивилизации, если не в проведении в практическую жизнь всех средств культуры? Земские и судебные учреждения своим громадным умственным и моральным влиянием на народные массы вызывают их к новой жизни, которая скоро прольет свои животворные соки и в массу старообрядцев. Эти великие реформы нашего времени служат лучшим залогом того, что русскому расколу уже недолго жить, что дни его уже сочтены. Раскол, кажется, понял это, и вот откуда у него такое сильное желание школ, вот откуда у него такая сильная энергия при искании их. Утопающий хватается за соломинку. Так и старообрядцы, боясь, чтобы не пришлось им искать образования в школах иноверцев, например, православных, протестантов и других, откуда, понятно, нельзя выйти раскольником, хотят строить свои, как будто эти последние не приведут их к тому же результату!..
Открытие школ для детей старообрядцев, при всех этих обстоятельствах, есть дело не только ни в каком отношении не опасное для православной церкви, но и желательное для нее, желательное для самого уничтожения раскола. Конечно, такие школы должны быть под ведением министерства народного просвещения, как согласны на это и сами старообрядцы. Запрещать их открытие в настоящее время более, чем когда-либо прежде, несправедливо, странно и вредно для всей России…
1869 год.
<«КАЖЕТСЯ, НЕСОМНЕННО, ЧТО ПРЕДСКАЗАНИЯ…»>
Кажется, несомненно, что предсказания, сделанные некогда издателю «Колокола» нашими славянофилами, исполнятся над ним со всею неотразимостию пророчеств. Москвичи, издавна знавшие Искандера на основании известных им свойств его характера, горячего, порывистого и искреннего, предрекали ему, что рано или поздно для него непременно ударит час, когда он откроет в своей прошедшей заграничной деятельности длинный ряд непростительных заблуждений и с свойственною ему прямотою не устыдится всенародно сознать их, а затем попросит отпущения своих грехов и позволения снова явиться на родную землю. Час этот предреченный, должно быть, уже ударил или, по крайней мере, ударяет. Бесполезность продолжения своей литературной деятельности г. Герцен уже сознал, что мы с достаточною ясностию и видели из напечатанного в «Nord» письма его к его другу, г. Огареву. Затем наш варшавский корреспондент недавно сообщил нам, со слов газеты «Славянин», что г. Герцен близок к самоосуждению и находится на повороте в другую сторону от той, куда шел с первого дня своей эмиграции. Г. Герцен явился в Вену и имел свидание с известным священником нашего посольства в Австрии, отцом Раевским. В каких соображениях и целях Искандер искал свидания с отцом Раевским? корреспондент наш утвердительно сказать не мог, и новых сведений этим путем о г. Герцене мы не получали. Но первое известие, перепечатанное из «Биржевых ведомостей» всеми нашими газетами, возбудило во многих петербургских кружках большой интерес и довольно сильные толки. Молва утверждает, что г. Герцен виделся с отцом Раевским именно для того, чтобы поверить ему свое желание просить у Государя дозволение возвратиться в Россию. Утверждают даже определенно, что о. Раевский избран г. Герценом в ходатаи за него перед правительством и что о. Раевский принял на себя такое ходатайство и уже будто писал об этом в Петербург одному из уважаемых духовных лиц, пользующихся доверием всего августейшего русского дома. Как ни шатки все эти толки, но они не умолкают, и некоторые из них получают все новые подкрепления, хотя опять не вполне неопровержимые, но тем не менее довольно замечательные. Одно частное лицо, заинтересованное всеми приведенными нами слухами и толками, обратилось к проживающему в Вене своему приятелю с просьбою: разъяснить по возможности, что именно во всех последних слухах о Герцене можно считать достоверным? В ответе, полученном на это письмо, уведомляют, что, по венским соображениям, есть основания считать достоверным очень многое из того, что говорят об Искандере в Петербурге. Хотя при разговорах г. Герцена с от. Раевским никто не присутствовал и ничего утвердительного о предмете собеседований их сказать невозможно, но тем не менее некоторые данные оставляют очень мало сомнений, что г. Герцен решился принесть повинную и будет просить позволения возвратиться в отечество. Говорят, что давно уже томившая Герцена тоска по отчизне в последнее время принимает для него роковое значение; он не может сносить массы нелепых, злобных клевет, расточаемых о России заграничною печатью, с ужасом глядит на партии, которым часто служил в прежнее время, и ревниво завидует тем, кто, неся тяготу друг друга, может дома служить великим национальным вопросам настоящего времени. Русское сердце заговорило в груди старика! В письме из Вены прибавляют, что г. Герцен, кажется, будет искать милостивого дозволения возвратиться на родину одновременно себе с семьею и г. Огареву; а если ему и г. Огареву не будет оказано этой милости, то он будет ходатайствовать о даровании ее хотя одним его детям, неповинным в отцовских увлечениях и между тем осужденным на тягостнейшую жизнь без отечества. При этих сообщениях, за достоверность которых мы, разумеется, нисколько не можем ручаться, передается еще одна весьма вероятная догадка. Автор письма думает, что нынешним решительным поворотам в образе своих мыслей г. Герцен весьма много обязан своим столкновениям с некоторыми приятными личностями русской колонии в Женеве. Нравы, обычаи, стремления и взгляды этих колонистов и их забубенная литература, беспардонным гарцуном и джи<ги>том которой явился там какой-то г. Элпидин, — все это, в своей прелестной совокупности, говорят, наглядно убедило г. Герцена, что ему не лгали отсюда, когда говорили, что он, идучи по пути своих заблуждений, давно служит очень дурной партии, которой постыдился бы служить, если бы дал себе труд беспристрастно в нее вглядеться и понять ее преступные цели и низкие страсти, прикрываемые флагом вовсе не свойственных ей теорий. Повторяем, все это весьма возможно и весьма понятно; но как жаль, что это так поздно… Мы говорим не о раскаянии, — искреннее раскаяние никогда не поздно, но говорим о просветлении взгляда г. Герцена. Сколь, значит, велики, сильны и фанатичны были его заблуждения насчет людей этой партии, от которой к нему еще так недавно являлись послы, выдававшие себя за апостолов теории, до одного понимания которой ни один из них никогда не умел возвыситься! Удивительно! Будем ждать: как все это разъяснится и подтвердится. Увидим, если Герцену суждено вернуться на родину, кто-то, какие люди подадут ему здесь руку и скажут: «Дню минувшему забвенье; дню грядущему покой». Мы сомневаемся, что это будут те, которые некогда клялись его именем. Обращаясь затем с собственным судом к намерениям г. Герцена (если достоверность их несомненна), мы видим в них достойную черту его искренности и, может быть, даже очень почтенное желание хотя сколько-нибудь загладить свою вину перед поколением, которое, взволновавшись раз его призывными кликами «с того берега», до сих пор еще мается, не находя себе места и призвания. Положим, что теперь все эти теории, во имя которых погибло столько честных и юных жертв, ныне не в моде и подупали, задавленные восстающею над всем национальною идеею; но все-таки неуменье успокоиться и делать дело еще велико, и возвращение Герцена на родину с сознанием, что родина всего святей и необходимей человеку, обмахнуло бы последний налет, которого никак не могут стряхнуть некоторые мнящие себя прогрессистами и не замечающие, что они давно увязли и опочили на журнальной фразе 1862 года, а жизнь позабыла их и идет и идет, изрекая в своем неудержимом течении проклятие всякой неподвижности.