Сброд
Шрифт:
– Как я предстал пред государем, так увидел, что вопрошает владыка не ради глумления, – молвил Федор. – В очах…
– Адашевы, царствие им небесное, тоже в очи догляделись, – прервал Алексей. – Не туда глядишь. Я токмо и остался от всего круга ближнего. А потому, что смотрю да прислушиваюсь где надобно.
– Неужто все так скверно, что я за Игоря просил? – каялся Федор, проводя рукой по лицу.
Горела кожа бледная, потом исходила. Алексей пожал плечами.
– Царь меня вызвал. Вот сам и суди: скверно ль?
Федор глаза как вытаращит. Отец так и глядит в упор.
– С чем же? –
Притих двор, затаился. А звезды озорные так и знай себе хохочут там, на небосводе, хороводы водят, заливаются. Жаль, что отсюдова не слыхать. Чистое небо, ясное, но такое далекое. Не ждал Басман-отец добрых вестей в столь поздний час. Оттого ли стоял, глядел себе на хороводы серебра в ночи.
В палате свету был лишь жалкий клочок свечи. Сидел государь во главе широкого стола, как на пиру шумном, да пустовали скамьи. Толстая свеча таяла, напоминая развалившееся жирное животное. Царь в черное облачился. Сидит, глаза застыли, точно черной смолой налитые.
Мгновение – и Алексей опустился бы в земном поклоне, но Иоанн жестом упредил, велел сесть по правую руку. Басман тотчас же подчинился.
– Федя за Игоря Черных просил, – молвил владыка.
Алексей промолчал. Неслышно, как ручища вздрогнули, кулаки сжалися.
– Неужто не сдох, сквернодей псоватый? – спросил Алексей.
– А это уж откудова знать? – молвил царь. – Свора-то опричная ни живого, ни мертвого сыскать не может. Чай, и не сдох.
Басман склонил главу.
– Тебе же наказано дело Черных. – Слова, вываливаясь во мрак, обрастали крылами и клювами.
Кружили стаей под самым потолком, хлопали, стращали, стрекотали.
– Ты упустил мальчишку, Басман. Нарочно ли? – Сверкнули когти.
Ударил Алексей в грудь с такой силою, что вся нечисть крылатая разом струсила, расползлась.
– Словом и делом, владыка, служил отцу твоему и тебе, владыка. Ежели и есть вина моя, так в том, что смягчилось сердце старое. Вина моя, сжалился над мальчишкой, как сжалились Небеса пред молитвами моими, когда послали мне сына. Многое переменилось, как милость Божия коснулась рода моего.
– Столь много переменилось, что Басман, гласивший: «Словом и делом!»… – сипло вдохнул государь.
Будь в его груди воздух, сорвался бы смешок, да ничего там не было, кроме камня и мокрого песка. Глаза смоляные шевельнулись, заходили в глубоких впадинах.
– …возгордился, одерзел, пес, кусающий руку, что кормит? Переменилось – и таперича приказа ослушался? – вопрошал Иоанн.
– Не ослушался, царе, нет! – отсек Алексей. – Изгнаны ли Черных с земли твоей, царе? Да, ибо слово государя – свято, яко воля Господня. Велено изгнать, не казнить – и изгнаны подонки прочь. Нету здесь ни ноги их, ни слуги, ни скота ихнего. Кто не сбежал, того…
Вновь сверкнули когти. Умолк Басман. Во мраке тени пьянят и плавят воздух. Сквозь эту брешь и разглядел Алексей лик минувших лет. Отпрыск четырнадцати лет – щуплый, пальцы длинные, да кривые – поломанные, черти как сросшиеся. На брови – корка черная. Очи распахнуты, а в них чернота. Шептались тогда что Шуйские, что Бельские: что зяблика изловить, и тот грознее будет! И сидит дитя на троне высоком, и шапка велика,
И брешь срослась. В воздухе смешался мед и кровь, смех и вопли, звери с людьми, москолуды, уродцы кривые, освежеванные, девицы белотелые, брошенные на мороз, отрубленные носы, языки, губы, щеки, уши, и тут же скоморохи подбирали добро, чтобы на маски свои приделать. И гремят бубенцы на морозе, и валят клубы пара от плоти раскрытой, и лошади топчут и тащат, и стрекочут по темным углам погремушки. И ладаном окутаны одеяния, что черны от крови, и все разом кубарем мчится, и все разом померкло. Все пожрала смоляная чернота очей царских.
«Догляделись…» – подумал Алексей, отводя взгляд.
Молчали оба, да не как владыка со слугою, а как два друга старинных.
– Ты ведь и сам не желаешь мальчишке смерти, добрый милосердный владыка, – молвил Басман.
Иоанн бессильно усмехнулся.
– Вот что, моркотник. Знаю язык твой змеиный. Ты мне людским отвечай. Ежели велю казнить подонка Черных – казнишь? – вопрошал владыка.
– Казню, – твердо ответил Алексей. – И ведомо тебе. Оттого и приказал изгнать. Тебя страшит то зло, которое несет на себе отец евонный. Но в мальчишке-то вины нету.
Будто бы впервой за всю беседу Иоанн и впрямь вздохнул, ударило сердце охладевшее.
– Басман. Неча скрывать… Правду глаголешь. И неча тут поделать… Люблю тебя. И сына твоего. Выйдет толк. Стало быть, пущай всю тину пророют, разыщут Игоря. Пошли весть: ежели жив, пущай возвращается.
Все думал Басман, метался… и все же молвил:
– Неужто воротить хотите ко двору сына опального?
– Разве Спаситель не учил возвращать овцу блудную? И сам ты не вступался за него?
– Вступался я за сына своего. Что Федя с дуру за опальника пред вами на коленях молил, уж что ж! Всем ведомо, водились они по-свойски, по-братски. Понятное дело, отчего Федор просил за него, но ежели я что и смыслю, так то, что Игорь не будет добрым слугою. Неча ему возвращаться. Не заслужил мальчишка смерти, оттого и упустил я по воле твоей. Но и милости большей он не заслуживает.
– Ну это уж мне решать, Алеша, – посмеялся царь.
– Так… стало быть… – неуверенно молвил Федор, как отец умолк.
Хмуро глядел Алексей в пол, кивая.
– Игорь может воротиться? – спросил Федор.
– Может-то может… – сплюнул Басман-отец. – Да некуда ему возвращаться. Нету ни дома евонного, ни…
– Есть, – твердо произнес Федор.
Алексей провел рукой по лицу. В голове все хлопали крылатые твари сумрака, смеялись далекие звезды, пели белотелые девы и тут же рассыпались сахарным снегом, таяли, и по этой грязи неслись лошади, выдыхая клубами пар. И возносится пар к серому небу, а небо хмурится, мрачнеет, пока не превратится в смоль. И вот два чермных глаза дрожат от пламени свечи. И куда очи те глядят – одному только Богу известно. И как же средь этой круговерти отыскать, куда ступать, а где трясина? И ладно самому, тут еще ж выводок…