Сцены из жизни богемы
Шрифт:
— На другой день рано утром Родольф разбудил меня, и мы с ним отправились в другую гостиницу, сняли себе номера и к вечеру туда перебрались.
— А что с ним было, когда он уезжал из квартиры, где мы с ним жили? Что он говорил, когда покидал комнату, где так горячо меня любил?
— Он спокойно собрал свои пожитки, — ответил Марсель. — А когда обнаружил в ящике вязаные перчатки, которые вы забыли, и два-три ваших письма…
— Знаю, — промолвила Мими, как бы желая сказать: «Я их нарочно оставила, чтобы они напоминали обо мне». — Что же он с ними сделал? — она.
— Насколько помню, он бросил письма в камин, а перчатки за окно, — ответил
— Дорогой господин Марсель, клянусь, я от всей души желаю, чтобы он и впредь был так же равнодушен ко мне. Но честное слово, я не верю, что он мог так быстро оправиться, и, несмотря на все ваши слова, убеждена, что сердце его разбито.
— Возможно, — ответил Марсель, прощаясь с Мими, — но мне думается, что его черепки еще вполне пригодны.
Пока молодые люди вели на улице этот разговор, виконт Поль поджидал свою подругу. Она пришла с большим опозданием и в отвратительном настроении. Виконт растянулся у ее ног и тихонько запел ее любимую песенку, воркуя о том, что она очаровательна, бледна как луна, кротка как ягненок, но что он любит ее прежде всего за душевную красоту.
«Да, — думала Мими, распуская свои черные кудри по белоснежным плечам, — мой друг Родольф не был таким напыщенным».
II
Казалось, Марсель был прав, и Родольф совершенно излечился от любви к мадемуазель Мими, дня через три-четыре после разлуки с ней он появился среди друзей совершенно преображенный. Он был одет так изящно, что, вероятно, даже его собственное зеркало не узнавало его. Глядя на него, никто не верил, что он помышляет о самоубийстве, хотя мадемуазель Мими, лицемерно сокрушаясь, и распространяла такого рода слухи. Действительно, Родольф был вполне спокоен, он выслушивал рассказы о новой, роскошной обстановке, в какую попала его бывшая возлюбленная, и лицо его оставалось невозмутимым, а Мими всячески старалась, чтобы Родольф узнавал малейшие подробности ее жизни, и в этом ей помогала подруга, почти каждый вечер видевшаяся с поэтом.
— Мими безумно счастлива с виконтом Полем, — докладывали Родольфу, — она от него без ума. Одно только тревожит ее — она боится, как бы вы не нарушили ее покой и не стали ее преследовать. Но это будет и для вас опасно, потому что виконт обожает свою подругу и отлично владеет шпагой.
— Что вы, что вы! — отвечал Родольф. — Пусть себе спит безмятежно, я вовсе не собираюсь отравлять ей медовый месяц. А что до ее юного возлюбленного — пусть его кинжал, как карабин Гастибельзы, спокойно висит на стене. Я не намерен покушаться на жизнь дворянина, который все еще питается блаженными иллюзиями.
Разумеется, Мими передавали, как ее бывший возлюбленный выслушивает рассказы о ее новой жизни, и она всякий раз отвечала, пожимая плечами:
— Ну что ж, ну что ж, поживем — увидим.
Между тем сам Родольф больше всех удивлялся равнодушию, которое внезапно пришло на смену беспросветному отчаянию, владевшему им несколько дней назад, причем этому равнодушию даже не предшествовали обычные в таких случаях грусть и тоска. Забвение, что так долго не приходит, особенно для тех, кто отчаялся в любви, забвение, которое люди так усиленно призывают и так яростно гонят прочь, когда оно приближается, забвение, этот жестокий утешитель, неожиданно нахлынуло на Родольфа, и имя женщины, еще недавно столь ему дорогой, теперь уже не вызывало в нем никакого отклика. И странное
— А, кого я вижу! — воскликнул приятель, протягивая ему руку, и с любопытством посмотрел на него.
Видя, как осунулся Родольф, приятель счел долгом выразить свое сочувствие.
— Бодритесь, дорогой мой! Знаю, это очень тяжело, но ведь в один прекрасный день так и должно было случиться. Лучше уж теперь, чем позже. Не пройдет и трех месяцев, как вы окончательно выздоровеете.
— Что вы такое говорите, мой Друг? — ответил Родольф. — Я вовсе не болен.
— Стоит ли притворяться, — возразил поэт. — Я знаю эту историю, а если бы и не знал, то прочел бы на вашем лице. Вы ошибаетесь. Дело вовсе не в этом, — сказал Родольф. — Правда, сегодня у меня настроение прескверное, но совсем по другой причине — вы попали пальцем в небо.
— Зачем оправдываться? Это вполне естественно. Не так-то легко порвать связь, которая продолжалась почти полтора года.
— И вы туда же! — воскликнул Родольф, теряя терпение. — Клянусь вам, вы заблуждаетесь, как и все остальные. Правда, я очень расстроен, и, вероятно, это заметно. А расстроен я вот почему: сегодня портной обещал привезти мне новый фрак, но не приехал. Вот это меня и раздосадовало.
— Объяснение никуда негодное! — приятель.
— Вовсе нет! Объяснение хорошее, прямо-таки превосходное. Вот выслушайте меня, тогда и говорите.
— Послушаем, — согласился поэт. — Докажите мне, что можно так расстроиться только потому, что обманул портной. Говорите, я весь внимание.
— Так вот, — начал Родольф. — Как вам известно, ничтожная причина порою может иметь самые серьезные последствия. Сегодня вечером мне предстояло очень важное свидание, и вот оно не состоится из-за того, что у меня нет фрака. Теперь поняли?
— Нет, не понял. Все это не может вызвать отчаяния. А вы в отчаянии потому… что… словом… Глупо разыгрывать передо мной комедию. Я так считаю.
— Дорогой мой, до чего же вы упрямы! — воскликнул Родольф. — Вполне понятно, что человек огорчается, когда от него ускользает счастье или когда он лишается удовольствия, ведь обычно оно уходит без возврата, зря говорят в таких случаях: «Не сейчас, так в другой раз!» Словом, сегодня мне назначила свидание одна молодая особа, я должен был встретиться с ней у знакомых, а оттуда, быть может, привез бы ее к себе, если бы это оказалось проще, чем ехать к ней, и даже если бы это было сложнее. В доме, где нам предстояло встретиться, сегодня званый вечер, на званый вечер иначе как во фраке явиться нельзя: фрака у меня нет, портной обещал принести мне его, он его не принес, на вечер я не пойду, с этой женщиной не встречусь, мое место займет, быть может, другой, я не повезу ее ни к себе, ни к ней, и, быть может, ее отвезет другой. Поэтому, как я уже сказал, я лишаюсь счастья или, по меньшей мере, удовольствия. Поэтому я огорчен, поэтому у меня и вид расстроенный. Все это вполне понятно.