Сцены из жизни богемы

Мюрже Анри

— О! Что в мире может сравниться с тобой, сладостная усталость после творческого напряжения! — воскликнул он. — Ты одна даешь нам вкусить на ложе всю прелесть far niente* [Безделья]. Ни удовлетворенное самолюбие, ни упоительная нега, какая рождается за тяжелыми занавесями таинственных альковов, — ничто не сравнится с тихой непорочной радостью, со вполне оправданной гордостью, которая является первым вознаграждением за труд!

И, созерцая картины минувших дней, Родольф мысленно поднимался на шестой этаж, посещая мансарды, где когда-то находил временное пристанище и где Муза, в те времена его единственная любовь, его верная, неизменная подруга, неуклонно сопутствовала ему, сдружившись с его нищетой и не переставая напевать ему песенку надежды. Но вот на фоне этой спокойной, размеренной жизни вдруг появилась женщина. Муза поэта, доселе бывшая полновластной владычицей в его обители, грустно удалялась, уступая место новой пришелице, в которой она почуяла соперницу. С минуту Родольф колебался между Музой, которой он как бы говорил взглядом: «Останься», и незнакомкой, которую знаком приглашал: «Входи». И как было отвергнуть это прелестное создание, явившееся во всеоружии красоты и юности? Прелестные розовые губки, с которых срываются наивные и смелые слова, полные нежных обещаний! Как не протянуть руку навстречу белой крошечной ручке с голубыми жилками, которая ждет пожатия и сулит ласку? Как сказать «уходи» цветущему восемнадцатилетнему существу, присутствие которого наполняет дом благоуханием юности и веселья? К тому же это создание так мило пело трогательным, нежным голосом каватину обольщения! Живые, сверкающие глаза девушки так пленительно говорили: «Я — любовь!», губы, на которых

расцветал поцелуй, так простодушно обещали: «Я — наслаждение», и все ее существо так сладостно пело: «Я — счастье», что Родольф не в силах был устоять. Да и в самом деле, эта юная женщина была живым, подлинным воплощением поэзии, — ведь именно ей он обязан был самыми плодотворными взлетами вдохновения. Не с нею ли он делился восторгами, поднимаясь в заоблачные выси фантазий, где все земное исчезало перед его взором? Если ему и приходилось из-за нее страдать, то эти страдания были только расплатой за безмерную радость, которую она ему дарила, — ведь судьба вечно мстит нам за блаженство и никогда не дает человеку изведать совершенное счастье. Христианство прощает тем, кто много любил, ибо такие люди много страдали, и земная любовь может стать божественным чувством не иначе, как омывшись в слезах. Как человек пьянеет, вдыхая запах увядающих роз, так Родольф пьянел, вновь переживая в воспоминаниях былую жизнь, когда каждый день приносил с собою либо новую элегию, либо страшную драму, либо забавную комедию. Он пережил все стадии своей странной любви к ушедшей подруге — начиная с медового месяца и кончая домашними бурями, которые привели их к окончательному разрыву, он вспоминал бесконечные уловки своей возлюбленной, повторял все ее шутки. Он представлял себе, как она вертится возле него в их каморке, напевая песенку «Аннетта, милочка моя», и с беззаботной веселостью встречает и дни удач и дни невзгод. И он приходил к выводу, что в делах любви разум всегда неправ. Действительно, что он выиграл, разойдясь с Мими? Правда, когда они жили вместе, возлюбленная изменяла ему. Но в конце концов он сам себя мучил, потому что хотел непременно убедиться в ее изменах, он усердно собирал улики и сам точил кинжал, который вонзал себе в сердце. Ведь Мими была так ловка, что при случае могла бы ему доказать, что он ошибается. Кроме того, с кем она ему изменяла? Чаще всего с кружевом, с шелком, словом, с вещами, а не с мужчинами. А разве после ее ухода он обрел желанное спокойствие и безмятежность? Увы, он их не обрел. Мими не стало в доме — вот и все. Прежде он находил выход своим страданиям — он мог разразиться бранью, распекать, мог высказаться и разжалобить ту, которая причиняла ему боль. А теперь он страдал в одиночестве, теперь его ревность становилась прямо-таки неистовой: ведь раньше, если у него возникали подозрения, он мог не отпустить Мими из дому, мог удержать ее, мог распоряжаться ею. А теперь он встречает ее на улице под руку с новым любовником, и ему приходится отворачиваться, чтобы не видеть, что она счастлива и ждет от жизни новых радостей.

Так прозябал он три-четыре месяца. Но мало-помалу наступало успокоение. К этому времени Марсель вернулся из долгих странствий, в которые он отправился, чтобы забыть Мюзетту, и опять поселился с Родольфом. Друзья утешали друг друга.

Как— то в воскресенье Родольф встретил Мими в Люксембургском саду, она шла на бал и была разряжена в пух и прах. Она кивнула ему, он поклонился в ответ. Эта встреча очень взволновала Родольфа, но все же оказалась для него не такой мучительной, как прежде. Он еще немного погулял по саду, потом вернулся. Когда Марсель вечером пришел домой, он застал товарища за работой.

— Скажи на милость! — воскликнул Марсель, наклоняясь над его плечом. — Ты пишешь? Стихи?

— Пишу, — весело ответил Родольф. — Плутовка, кажется, еще не окончательно умерла. Я сижу уже четыре часа, ко мне вернулось былое вдохновение, я встретил Мими.

— Вот как! — с тревогой сказал Марсель. — И что же вы порешили?

— Не бойся, мы только поздоровались, — успокоил его Родольф. — Этим дело и ограничилось.

— Не врешь? — спросил Марсель.

— Не вру. Между нами все кончено, я это ясно чувствую. А раз я снова могу писать, то готов все ей простить.

— Но если между вами, как ты говоришь, все кончено, зачем же ты пишешь ей стихи? — Марсель, прочитав написанное.

— Что поделаешь, — ответил поэт, — я ловлю поэзию там, где она мне попадется.

Целую неделю он работал над этим стихотворением. Когда оно было закончено, Родольф прочел его Марселю, тот одобрил стихи, но посоветовал избрать какую-нибудь другую тему.

— Зачем же было расставаться с Мими, если ее тень осталась с тобой? — заметил Марсель. — Впрочем, — продолжал он, улыбаясь, — чем поучать других, мне следовало бы самому исправиться — ведь Мюзетта все еще царит в моем сердце. Но надо надеяться, мы с тобой не навеки останемся юношами и не всегда будем сходить с ума по этим исчадьям ада.

— Увы, нет нужды говорить юности: ступай прочь, — заметил Родольф.

— Это верно, — согласился Марсель, — однако бывают дни, когда мне хотелось бы стать почтенным старцем, академиком, увешанным орденами и охладевшим ко всем земным Мюзеттам. Тогда, черт меня подери, они для меня б не существовали! А ты хотел бы, чтобы тебе было шестьдесят лет? — спросил он, смеясь.

— Пока что я предпочел бы шестьдесят франков, — ответил Родольф.

Несколько дней спустя Мими, зайдя с виконтом Полем в кафе, стала перелистывать первый попавшийся журнал и увидела посвященные ей стихи Родольфа.

— Смотрите-ка, — воскликнула она, рассмеявшись, — мой бывший возлюбленный стал теперь злословить обо мне в журналах.

Но когда Мими прочитала стихотворение до конца, она умолкла и задумалась. Виконт Поль догадывался, что она думает о Родольфе, и старался отвлечь ее от этих мыслей.

— Я подарю тебе серьги, — сказал он.

— Что ж, денег у вас хватит, — проронила Мими.

— И шляпку куплю. Из итальянской соломки, — продолжал он.

— Нет, если хотите доставить мне удовольствие — купите мне вот это.

И она кивнула на журнал, где было напечатано стихотворение Родольфа.

— Нет, уж уволь, — виконт, задетый за живое.

— Хорошо, — холодно ответила Мими. — Я куплю журнал сама, на деньги, которые заработаю. Мне даже приятнее купить его на свои деньги, чем на ваши.

И Мими на два дня поступила в цветочную мастерскую, где работала раньше. На заработанные деньги она купила журнал. Стихотворение Родольфа она выучила наизусть и целыми днями читала его друзьям, назло виконту. Вот оно:

Я в одиночестве томился без подруги.Когда ж я встретился с тобою невзначай,Тебе я жизнь свою и сердце отдал в руки:«Как хочешь, милая, впредь с ними поступай!»Увы! Ты много мне страданий причинила:Изорвала в клочки надежды юных дней,Мне сердце, как бокал, нечаянно разбила.И комната моя теперь могила,Где погребен цвет юности моейИ все мои погубленные силы.Все кончено навек. Угас огонь в крови.Ты лишь видение, я призрак стал печальный,И над холодною гробницею любвиПусть прозвучит теперь псалом наш погребальный.Мотив торжественный нам не к лицу с тобой.Я, кажется, нашел другой, вполне пригодный.-Мне нравится минор, простой и благородный.Я буду басом петь, а ты сопрано пой.Ми, ре, ми, до, ре, ля!… Не тот мотив! Не надо!Ты столько раз его певала, милый друг!Боюсь, мелодия проникнет в бездну ада,И сердце мертвое мое воскреснет вдруг.До, ми, фа, соль, ми, до!… Я вспомнил, дорогая,Двухтактный вальс, что мне всю душу истерзал,Когда язвительно смеялась флейта злая,А скорбный контрабас безудержно рыдал.Соль, до, до, си, си, ля… И это нестерпимо!Ведь вечером в лесу, ты помнишь, прошлый годМы пели с немцами: они — про Рейн любимый,А мы — про мерный

плеск Луары плавных вод.Ну, что ж! Не надо петь, — прогоним все напевыИ мысли грустные, что ноют с ними в лад!И на любовь свою умершую, без гнева,С улыбкой мирною прощальный бросим взгляд.Мы были счастливы с тобой, тревог не зная.Декабрьским вечером, под шум дождя и вьюг,Бывало, я сидел у камелька, мечтая,В сиянье глаз твоих, мой ненаглядный друг.В камине уголья пылали, а над нимиСвою мелодию там чайник запевал.Рой красных саламандр кружился в сизом дыме,Слетевшись к нам в очаг на бал.Листала ты роман, в ленивой неге млея,И сон твои глаза сомкнул в блаженный миг.А я в пылу любви, от страсти молодея,Губами жаркими к твоим рукам приник.Когда входили к нам приятели гурьбою,Любви и радости вдыхали аромат,Он в комнатке всегда витал вкруг нас с тобою,Ведь скромный наш приют был счастьем так богат!Но вот конец зиме. В раздвинутые шторыЛазурная веска вновь заглянула к нам.И мы отправились в зеленые просторы,Соскучившись давно по солнцу и цветам.То было, помнится, в конце страстной недели.Погода в этот день была так хороша!Мы долго бегали в лесу, в полях и пели,В порыве радостном, свободою дыша.И под конец, устав от беготни счастливой,Уселись мы вдвоем на ложе пышных трав,Под юным деревцем. Кругом холмы и нивы,Над нами — свод небес, безмолвно величав.Сближались головы, сплетались наши руки.Волненье странное нахлынуло волной,И, разомкнув уста, в какой-то сладкой муке,Поцеловались мы с тобой.Шептался гиацинт с фиалкою влюбленно,С ее дыханием сливал свой аромат.И сам благой господь с лазурного балконаУлыбку посылал, склоняя к нам свой взгляд.«Любите, милые, — промолвил он, — друг друга!Чтоб мягче было вам в раздолии шагать,Я разостлал кругом ковер пушистый луга.Целуйтесь вновь! На вас не стану я взирать.Любите, милые, друг друга. Блещут воды,Порхают ветерки, полны цветов леса,Ликует птичий хор, сияют небеса,Для вас я обновил лицо земной природы.Любите, милые, друг друга! Если выДовольны юною весной и солнцем мая.То вместо всех молитв, мне славу воздавая,Целуйтесь вновь и вновь средь волн густой травы!»Лишь месяц миновал. Посаженные намиВ саду под окнами все розы расцвели.По— прежнему в моей душе пылало пламя,Но помыслы твои куда-то вдаль ушли.Куда твоя любовь ушла? Она повсюду.То светлый избран цвет, то темный стал милей.Кто может предсказать, мой друг, твою причуду?Порхнешь к валету пик, забыт валет червей.Теперь ты счастлива, ты королевой стала,Окружена толпой вздыхающих юнцов.Перед тобой цветут, как розы, мадригалы,И не смолкает хор влюбленных голосов.В блестящий бальный зал ты входишь величаво.Теснится вкруг тебя поклонников кольцо.Твой ловят каждый взгляд. А ты плывешь как пава,Склоняя к вееру надменное лицо.Изящней туфелек твоих едва ли встретишь,И Сандрильоне их, пожалуй, не обуть.Так ножки крохотны, что их едва приметишь,Когда уносишься ты в вальсе с кем-нибудь.От ароматных ванн, от мази благовоннойС твоих прелестных рук сошел загар былой,И стали бледными, как лилии Сарона,Что так таинственно белеют под луной.Змеею золотой обвил твое запястьеБраслет с жемчужиной, рожденной в недрах вод,И шаль индийская, текучая, как счастье,Струится с гибких плеч и нежно к шее льнет.Брюсселя кружева и валансьен старинный,Гипюр готический молочной белизны,Шедевры мастериц, прозрачней паутины,Твою ласкают грудь, воздушные как сны.А мне была милей ты в платье полотняномИль в скромном ситцевом. Кокетливый убор!Простая шляпка шла к твоим щекам румяным,Ботинки серые мой чаровали взор.Роскошный туалет под стать чертам прекрасным,Но о былой любви он мне не говорит.Ты словно в саване погребена атласном,И в мраморной груди сном вечным сердце спит.Когда я хоронил в стихах большое гореИ свой надгробный плач писал, я был суров,Весь в черном, ну совсем нотариус в конторе,Лишь не было жабо и золотых очков.Я крепом повязал перо, себя терзая.Был в траурной кайме листок.И в поздний час Строчил без устали я строфы, вспоминаяПоследнюю свою любовь в последний раз.Когда ж простился я с поэмой роковоюИ в сторону перо со вздохом отложил,Вдруг как безумный стал смеяться над собою:«Могильщик бедный! Ты себя похоронил!»Но было горечи полно мое веселье.Дышала тяжко грудь. Кружилась голова.Хоть улыбался я, глаза мои горели,И ливень жарких слез с листка смывал слова.

II

Вечером двадцать четвертого декабря Латинский квартал совсем преобразился. С четырех часов ломбарды, ларьки букинистов и скупщиков подержанного платья осаждались шумной толпой, а затем весь этот люд устремлялся на штурм колбасных, бакалейных и съестных лавок. Будь у приказчиков по сто рук, как у Бриарея, и то им не справиться бы с покупателями, которые вырывали друг у друга товары. Возле булочных стояли очереди, как в голодное время. У виноторговцев распродавалось вино целых трех урожаев, и самый опытный статистик затруднился бы подсчитать, какое количество окороков и колбас сбывалось у знаменитого Бореля на улице Дофин. Папаша Кретен, по прозвищу Крендель, распродал за один этот вечер восемнадцать изданий своих пирожков. Из ярко освещенных окон меблированных комнат всю ночь неслись оглушительные крики, всюду царило веселье, напоминавшее кермесу.

Торжественно отмечался древний праздник — сочельник рождества Христова.

В тот вечер часов около десяти Марсель и Родольф возвращались домой довольно грустные. Возле колбасной на улице Дофин теснился народ, и друзья на минуту остановились у витрины, чтобы полюбоваться соблазнительной снедью, они умильно созерцали разложенные товары, совсем как тот герой испанского романа, от одного взгляда которого окорока убывали в весе.

— Вот это называется индейкой с трюфелями, — пояснил Марсель, указывая на великолепную птицу, у которой сквозь прозрачную розовую кожу проглядывал трюфельный фарш. — Я видел святотатцев, которые ели такую божественную вещь, не став перед ней на колени, — добавил художник и бросил на индейку такой взгляд, от которого та чуть не изжарилась.