Сцены из жизни богемы

Мюрже Анри

И, захватив с собою лестницу и клетку с голубем, он отправился к своей Джульетте, жившей от него неподалеку. Ее комната выходила в садик, и там действительно имелось нечто вроде балкона. Но комната была на первом этаже, поэтому ничего не стоило попасть на балкон — надо было только перешагнуть через перила.

Увидав, что его поэтический план провалился, Родольф совсем приуныл.

— Ничего, — сказал он Жюльетте, — мы все же разыграем сцену. Вот птичка, ее мелодичное щебетанье разбудит нас завтра и возвестит о том, что, как ни тяжело, нам пора расстаться. — И Родольф примостил клетку в комнате возлюбленной.

На другое утро, ровно

в пять, голубь приступил к исполнению своих обязанностей и огласил комнату протяжным воркованьем, которое, несомненно, разбудило бы влюбленных, если бы они спали.

— Теперь пора выйти на балкон и прощаться, проливая слезы, — напомнила Жюльетта. — Как, по-твоему?

— Голубь поторопился, — ответил Родольф. — Сейчас ноябрь, солнце встает не раньше двенадцати.

— Все равно, я встаю, — сказала Жюльетта.

— Постой! Зачем?

— Я страшно проголодалась и, сказать по правде, с удовольствием бы чего-нибудь поела.

— У нас с тобой поразительное единомыслие! Мне тоже отчаянно хочется есть, — воскликнул Родольф и, соскочив с постели, стал торопливо одеваться.

Жюльетта уже зажгла свечу и принялась шарить в буфете — не осталось ли там чего-нибудь. Родольф ей помогал.

— Смотри-ка! — сказал он. — Несколько луковиц!

— А вот и сало, — сказала Жюльетта.

— И масло.

— И хлеб.

— Но, увы, больше ничего!

Пока они рылись в буфете, голубь, беззаботный оптимист, продолжал ворковать.

Ромео посмотрел на Джульетту. Джульетта посмотрела на Ромео. Оба посмотрели на птицу.

И этого было достаточно. Судьба голубя-будильника была решена. Даже если бы он подал кассационную жалобу, это ни к чему бы ни привело, ибо голод — судья неумолимый.

Родольф развел огонь и начал растапливать сало. Вид у него был важный и торжественный.

Жюльетта с меланхолическим видом чистила лук.

Голубь продолжал ворковать, — он исполнял «Ивушку».

Его жалобам вторило сало, певшее свою песенку в кастрюле.

Пять минут спустя сало еще пело, зато голубь, испытав судьбу тамплиеров, навеки замолк. Ромео и Джульетта насадили свой будильник на вертел.

— Недурной у него был голос! — заметила Жюльетта, усаживаясь за стол.

— Нежное было создание! — сказал Родольф, разрезая превосходно поджаренный будильник.

Влюбленные переглянулись и заметили друг у друга на глазах слезинки.

…Лицемеры! Они плакали от лука!

XXII

ЭПИЛОГ РОМАНА РОДОЛЬФА И МИМИ

I

После окончательного разрыва с мадемуазель Мими, которая, как помнит читатель, покинула Родольфа потому, что ее прельстили кареты виконта Поля, поэт старался как-нибудь рассеяться и взял себе новую любовницу — ту самую белокурую девушку, ради которой он однажды в порыве наигранного веселья нарядился в костюм Ромео. Но эту интрижку Родольф затеял лишь с досады, а со стороны девушки то был просто каприз, и связь их не могла быть долговечной. Вдобавок новая возлюбленная была весьма легкомысленная особа, хорошо изучившая азбуку плутовства. Она умела раскусить человека и потом играть на его слабых струнках, на это у нее хватало ума. А сердце ее было простым механизмом, невозмутимо отбивавшим незатейливый ритм. К тому же она отличалась необузданным тщеславием и свирепым кокетством и предпочла бы, чтобы ее возлюбленный сломал себе ногу, — лишь бы у нее не оказалось несвежей ленты на шляпке или одним воланом

меньше на платье. Она была далеко не красавица, существо довольно заурядное и от природы обладала весьма дурными наклонностями, но вместе с тем эта девушка в иные минуты могла быть прямо очаровательной. Она быстро поняла, что Родольф сошелся с ней лишь для того, чтобы она помогла ему забыть Мими, но получилось как раз наоборот: общаясь с ней, поэт горько сожалел о прежней возлюбленной, образ которой с новой силой овладел его сердцем.

Однажды Жюльетта — так звали новую возлюбленную Родольфа — разговаривала о поэте со знакомым студентом-медиком, который ухаживал за нею. Студент сказал:

— Дитя мое, этот малый пользуется вами как ляписом, который служит для прижигания ран. Он хочет прижечь себе сердце, поэтому вы напрасно из-за него расстраиваетесь и напрасно сохраняете ему верность.

— Неужели вы всерьез думаете, что я с ним считаюсь? — воскликнула девушка, расхохотавшись.

И в тот же вечер она доказала студенту, что ей наплевать на Родольфа.

Некий услужливый приятель из числа тех, что не упустят случай сообщить вам неприятную новость, доложил о ее поведении Родольфу, и поэт воспользовался этим предлогом, чтобы порвать со случайной любовницей.

После этого он стал жить в строгом уединении, но вскоре скука, как летучая мышь, свила себе гнездо в его каморке, он начал искать спасения в работе, но и она не помогла. Просидев целый вечер и основательно попотев, он выжимал из себя каких-нибудь двадцать строк, в его стихах мысли были стары, как Вечный Жид, одеты в рубище, подобранное на литературной толкучке, и еле брели по канату парадокса. Перечитывая эти строки, Родольф приходил в ужас — так пугается человек, когда вместо посаженной им розы вырастет крапива. Он комкал страницу, исписанную всяким вздором, и в ярости топтал ее ногами.

— Как видно, струны порваны, — говорил он, ударяя себя в грудь, — придется с этим примириться.

Все его попытки взяться за работу оканчивались неудачей, и под конец им овладела тоска, которая может сломить даже самую гордую душу и притупить самый острый ум. И действительно, что может быть ужаснее одинокой схватки упрямого художника с непокорным искусством, когда несчастный, изнемогая в борьбе, то загорается гневом, то обращается к насмешливой, неуловимой Музе с мольбой, то осыпает ее упреками?

Самая жестокая тоска, самые глубокие сердечные раны не причиняют таких мук, какие испытывает художник в часы отчаяния и сомнений, и эти муки знакомы всякому, кто стал на гибельный путь служения искусству.

Эти бурные приступы сменялись мучительной подавленностью, тогда Родольф долгие часы находился в состоянии какого-то отупения и неподвижности. Он сидел, упершись локтями в стол и уставившись на лист бумаги, освещенной лампой, на «поле битвы», где он ежедневно терпел поражение, где его перо притуплялось в погоне за неуловимой идеей, и перед ним медленно развертывались причудливые картины его прошлого, — совсем как в волшебном фонаре, который так забавляет детей. Сперва это были дни, всецело посвященные труду, когда каждый удар часов отмечал завершение какой-нибудь работы, вдохновенные ночи, проведенные с глазу на глаз с Музой, которая являлась к нему и своими чарами преображала его жизнь, заставляя забывать об одиночестве и нищете. И он с завистью вспоминал горделивое чувство, которое охватывало его, когда он заканчивал труд, выполнив поставленную себе задачу.