Счастье Раду Красивого

Лыжина Светлана

Мне тогда и вправду хотелось остаться одному, поспать: составление письма утомило меня. Но когда я проснулся и обвёл взглядом комнату, то с некоторым сожалением убедился, что юного писаря рядом нет: лишь помощник лекаря и один из моих слуг-греков.

Помощник лекаря дал мне щепоть порошка на серебряной ложке. Слуга-грек через четверть часа напоил меня горячим отваром, и я снова заснул.

Так минуло ещё два дня. Мне хотелось, чтобы Милко пришёл и поговорил со мной тем ласковым голосом, которого я раньше не замечал, но самому звать этого юношу не хотелось.

Если позвать, придётся опять диктовать письма, заниматься делами, а мне хотелось вести праздные разговоры. Когда жена, дочь и сыновья всё же заглянули меня проведать, я пытался болтать, но они, кратко ответив на мои вопросы, произнесённые хриплым голосом, почти сразу покинули комнату: "Нам надо идти". Я улыбнулся, пожал плечами, а затем заснул.

И вот однажды утром я проснулся, но не обнаружил возле себя в комнате никого. В окна светило яркое солнце: видно было, как в лучах света летают пылинки. И больше нигде ни одного движения.

Я даже удивился. Как так? Меня бросили? Но вдруг из угла, покрытого густой, почти непроглядной тенью, поднялась тёмная фигура и двинулась в мою сторону. Затем я увидел, как русые волосы поймали на себя солнечный луч и стали казаться почти золотыми. Это был Милко, как всегда облачённый в чёрное. И именно поэтому он остался незаметным в тёмном углу.

– Господин, тебе что-нибудь нужно?
– мягким голосом спросил юноша.
– Пить хочешь?

Я помотал головой, после чего спросил:

– Где все?

– На обедню пошли. Сегодня воскресенье.

– А ты?

– Я вызвался остаться и с тобой посидеть. Я слышал, как твои слуги-греки решали, кто из них останется, и сказал им, что могу, а они пусть идут. Они согласились.

– Как это "слышал моих слуг"? Они...

– Да, они говорили по-гречески, господин. Но я уже хорошо их понимаю, хоть и не знаю всех слов. И я сказал им, что с тобой останусь. Сказал тоже по-гречески.

Я улыбнулся, а Милко вдруг предложил:

– Господин, хочешь, я тебе почитаю? По-гречески.

Я кивнул, и он читал мне Златоуста. Уже не помню, что именно. А затем мне снова захотелось спать, поэтому писарь закрыл книгу, встал, положил её на стул, на котором только что сидел, и подошёл к моей кровати, чтобы помочь повыше натянуть одеяло.

Я снова улыбнулся, благодарной улыбкой, и почему-то спросил:

– Ты не уйдёшь сейчас?

Милко вдруг переменился в лице и заговорил уже не ласково, а сбивчиво, торопливо, как делал обычно:

– Господин, если б ты пожелал, я бы находился возле тебя во всякую минуту. Находился бы... чтобы служить. Я готов не только быть писарем, читать тебе, сидеть возле твоей постели. Я готов служить тебе и по-иному...

Я молча смотрел на него, и у меня вдруг появилось очень нехорошее предчувствие, будто кто-то шепнул на ухо: "Вот сейчас и поплатишься за то, что так долго наслаждался чужим восхищением, ничего не давая взамен".

– ...Я мог бы служить тебе для утех, - закончил Милко.

– Как?
– я почему-то закашлялся, и приступ всё никак не проходил. Я уже не лежал, а сидел на постели, но это не помогало перестать кашлять, а в голове

крутилась мысль: "Для утех? Безумие. Что ответить этому безумцу?"

Ладонь Милко заботливо легла мне на спину, осторожно погладила:

– Господин, позвать лекаря?

– Нет, - наконец произнёс я, откашлявшись.

– Господин, прости меня. Мне не следовало сейчас с тобой об этом говорить. Надо было позже.

– Не следовало говорить никогда, - я прямо посмотрел на своего писаря, но тот не опустил глаза и был искренне удивлён, хоть и убрал ладонь с моей спины:

– Но почему? Господин, ведь такой человек как я тебе нужен. И разве не для того ты велел мне выучить греческий язык, чтобы я мог приобщиться к твоей тайне?

– Тайне?
– я всё ещё надеялся, что мне удастся изобразить мужчину, для которого любовь к юношам противоестественна и отвратительна, но от слов Милко моя надежда с каждым мгновением всё больше таяла.

– Я ведь стал понимать твоих слуг, - пояснил юноша.
– А они говорят о тебе много такого, чего не говорили бы, если б думали, что их кто-то понимает. Они привыкли, что во дворце греческий язык знают всего несколько человек, и не привыкли, что я в числе этих нескольких. А я поначалу не подавал виду, что понимаю. Я просто слушал.

– И что?

– Они говорили, что ты когда-то служил для утех султану и за это получил трон.

Во взгляде Милко не было и тени осуждения, но я нарочно потупился, снова подумав, что мне удастся искусно солгать своему настойчивому поклоннику. Я хотел сказать: "Это не значит, что мне нравилось моё положение. Я стыжусь того, что делал, и хочу забыть об этом. Я раскаялся. А ты предлагаешь мне снова грешить?"

Однако я не успел это произнести, потому что Милко продолжал говорить, и из его слов я понял, что он бы не поверил моей лжи, если б её услышал.

– А ещё твои слуги упоминали, что ты не был верен султану. Когда султан вместе с тобой отправился в поход, чтобы посадить тебя на румынский трон, ты в войске нашёл себе любовника среди воинов и каждую ночь встречался с ним в своём шатре. Значит, ты не просто уступал султану. Не просто делал то, что заставляли. Ты можешь любить не только женщин. И хочешь любить.

Это была чистая правда, но до той минуты я не подозревал, что мои слуги всё знали: думал, что о моей тайной связи, случившейся во время похода, не знал никто. Того воина звали Гючлю. И временами я вспоминал его.

– Твои слуги говорили, - продолжал Милко, - что ты вёл себя очень безрассудно, потому что погубил бы и себя, и их. Твоих слуг казнили бы тоже, если бы тайна раскрылась. Султан разгневался бы, что они не удержали тебя от измены.

"Так вот почему они не выдали меня, хоть и знали тайну!
– мелькнула мысль.
– Того, кто приносит плохую весть, казнят первым!"

– А теперь они говорят, - торопливо рассказывал Милко, - что ты поумнел. Ты научился сдерживать чувства, которые могут тебя погубить, - он на мгновение запнулся.
– Господин, но я тебя не погублю. Ты можешь делать со мной всё, что пожелаешь, но я буду молчать даже на исповеди. Я тот человек, который тебе нужен.