Счастье Раду Красивого
Шрифт:
Я уронил голову на подушки и, нарочито зевнув, произнёс:
– Ладно, хватит чтения на сегодня. Завтра почитаешь ещё. А сейчас иди и посмотри, где слуги. Когда найдёшь их, скажи, что я сплю. Пусть даже лекарь со своими порошками не смеет будить меня раньше, чем в два часа пополудни.
Милко поклонился и хотел уйти, а я напомнил:
– Ты обещал: ни словом, ни взглядом. А иначе - забуду, что ты приятен мне как слуга.
* * *
Мехмед, беседуя со мной после охоты, в конце разговора склонился к моему уху и шепнул:
–
Султан по обыкновению не спрашивал, согласен ли я. Он и мысли не допускал, что я могу оказаться не рад, но на этот раз я был действительно рад. Слова Мехмеда означали, что он всё ещё мне благоволит и, следовательно, я и моя страна можем жить спокойно хотя бы ещё один год.
Я мысленно готовился ублажать султана, поэтому ночью весьма удивился, когда оказалось, что ублажать будут меня. Произошло нечто странное, ведь с возрастом Мехмед становился всё ленивее, так что, если мы делили ложе, почти всё приходилось делать мне.
И вот теперь, когда я вошёл в спальню "своего повелителя", освещённую ночными светильниками, Мехмед встретил меня, не развалившись на софе или где-нибудь ещё. Он встретил меня у дверей и уже там одарил поцелуем. Это означало, что султан в нетерпении.
Затем Мехмед отошёл на несколько шагов и, окинув меня с головы до ног заинтересованным взглядом, сказал:
– Разденься и иди ко мне.
Он сел на край широкого ложа, устроенного на возвышении, и смотрел, а мне было приятно и в то же время неловко, ведь если бы кто-то мог видеть нас двоих со стороны, то посмеялся бы. С тех пор, как я перестал считаться мальчиком Мехмеда, изменился не только я - султан тоже изменился. Мальчик постарел, а султан потолстел, стал грузен. Когда он, глядя, как я раздеваюсь, пытался успокоить дыхание, то мне невольно пришёл на ум вопрос: "Это вздохи страсти или одышка?"
"Ничего, - ободрял я себя, - ублажу даже такого Мехмеда, ведь награда велика: спокойная жизнь для меня и моих подданных", - однако, как только я поставил колено на постель, оказалось, что мне не надо никого ублажать, а нужно лишь принимать ласки, которые мне расточаются.
Следует признать, что Мехмед был умелым любовником, а грузность, хоть и мешала ему, но всё же не настолько, чтобы я не мог получить удовольствие. Одышка у султана действительно появилась. С каждой минутой дыхание его становилось всё более шумным, но я чувствовал, что он искренне желает меня, и мне это нравилось. Я почти не думал о том, что уже не юн, а задумался лишь тогда, когда Мехмед, будто в шутку, спросил:
– Ты ещё не забыл, как уступать?
Этот вопрос, продиктованный заботой - султан не хотел сделать мне больно, когда проникнет внутрь, - заставил меня вспомнить, что мы вот так не делили ложе уже года три.
– Как можно забыть дорогу к наслаждению!
– также полушутя воскликнул я, а мысленно добавил: "Надеюсь, ты в свою очередь не забудешь о том, что грузен, повелитель".
В прежние времена Мехмед часто избирал такую позу, когда мне следовало лечь на живот, а султан со всей страстью наваливался на меня
Я слышал хриплые вздохи возле своего уха, а мокрая от пота рука всё сильнее сжимала моё бедро. "Султан уже давно не неутомимый сластолюбец, его силы угасают", - думал я и всё же, закрыв глаза, вполне искренне отвечал стонами на каждое движение, которое чувствовал внутри себя. Меня желали, причём желание не казалось вымученным, и поэтому оно приносило мне удовольствие.
Да, Мехмеду явно было тяжело, но в итоге он ублажил меня в полной мере, а затем, обняв, спросил:
– Скажи: ты доволен? Доволен?
Я смотрел в его побагровевшее от натуги, улыбающееся лицо:
– О да, повелитель.
– И тебе жаль, что ты теперь не можешь постоянно жить при моём дворе? Скажи правду.
– Сейчас - очень жаль, повелитель. Но перемены в жизни неизбежны. Мы меняемся, меняются наши тела и потому меняются чувства.
Мехмед перестал улыбаться, но в данном случае это не означало неудовольствия. Он задумался:
– Но ты продолжаешь меня любить. Ведь так? Да, чувства уже не те, которые были в твои шестнадцать лет или в двадцать пять, но это всё равно любовь. Если б ты меня разлюбил, то вёл бы себя иначе.
Я не понимал, что должен ответить, поэтому молчал, а Мехмед, снова улыбнувшись, продолжал:
– Ты любишь меня и всё ещё хочешь, чтобы я тебя любил, поэтому тебе не нужны мальчики. Я же помню, как ты был смущён, когда мы посещали ту таверну. Ты смотрел, как я у тебя на глазах обнимаю другого, и тебе это не нравилось. Ты ревновал. И моего подарка не хотел.
Я вспомнил историю с "виночерпиями". Тогда мне действительно было неловко, но по другой причине, однако догадку султана опровергать не следовало. Следовало смущённо отвести взгляд, чтобы подтвердить её.
– А как ты полагаешь, - продолжал Мехмед, - мой друг Ахмед-паша любит ли меня хоть сколько-нибудь?
Султан перестал меня обнимать, сел на ложе:
– Мальчики ему нужны. Я знаю, что он тайком от меня ходит в ту таверну, куда мы с тобой ходили. Что ты об этом думаешь?
Он внимательно смотрел, ожидая ответа, а я, тоже сев, сказал:
– Повелитель, мне трудно судить о его чувствах. Возможно, дело не в любви, а в потребностях тела.
– Но ведь ты только что убедился, что на ложе со мной можно быть полностью удовлетворённым. Зачем же ходить куда-то ещё?
Я вдруг понял, что Мехмед пригласил меня этой ночью в свои покои вовсе не для любви, а как всегда - для беседы. Султан хотел поговорить об Ахмеде-паше и позвал меня как человека, который уже не юн. К примеру, другой султанский возлюбленный, Хасс Мурат, в свои девятнадцать лет не понял бы мотивов стареющего мужчины. А вот стареющий мальчик, то есть я, может понять.
Более того: мне подумалось, что Мехмед сейчас проявил в отношении меня ту страсть, которую проявлял к Ахмеду-паше, а теперь, поставив нас с ним в равные условия, сравнивал моё поведение с поведением своего "друга".