Счастье Раду Красивого
Шрифт:
"Помоги", - просило письмо, и если раньше я раздумывал, возможно ли что-то сделать, то теперь говорил себе: "Я должен помочь. И не просто попытаться, а именно помочь. Совершить невозможное. А иначе во что же оценивается моя любовь, если позволяет мне оставить человека, которого люблю, в беде!"
Я ещё раз взял в руки листки с поэмой и внимательно перечитал начало:
О, доброта! Когда ты океан, то капля от него - великая, как море, милость.
Как туча оросит дождём поля, мне добрая рука
Преступником зовётся ль раб, когда сам шахиншах его прощает?
Кровь на моих руках. А позволенье смыть её, не быть в позоре - милость.
Задумав грех, надеешься на милость. Потому грешить не страшно.
А есть ли грех, свершив который, не получишь ты себе на горе милость?
Вода не топит, а питает те ростки, которые стремятся кверху.
Зачем же топят меня там, где есть великая, как море, милость?*
* Начало "Касыды (поэмы) о помиловании", действительно сочинённой Ахмедом-пашой
Метафора об океане и море наверное пришла на ум Ахмеду-паше потому, что Семибашенный замок стоял на берегу моря. Возможно, что поэт даже видел синие волны из окна своей темницы, а по ночам, когда всё в крепости смолкало, слышал шум прибоя и именно этот шум стал символом надежды на освобождение - дескать, напишу поэму, где в первой строке будут слова о море, и султан меня простит.
В своей поэме Ахмед-паша восхвалял милосердие султана, называя своего повелителя на персидский лад - "шахиншах", то есть шах над всеми шахами - а себя именовал ничтожным рабом.
Восхваление было не вполне искренним, поэтому поэт невольно сделался высокопарным. Лёгкость и простота, которыми отличались стихи Ахмеда-паши, куда-то исчезли, но зато получившиеся строки вполне отвечали вкусам Мехмеда. Султану всегда нравились сложные метафоры и вычурность.
Особенно должны были ему понравиться слова об окровавленных руках. Разумеется, Ахмед-паша никого не убивал, но, назвав себя виновным в кровопролитии, он тонко намекнул на причину султанской немилости. В стихах о любви часто встречалась метафора о том, что возлюбленный ранит поклонника своим жестоким поведением. Отказывая в любви или изменяя он проливает его кровь. Вот почему поэт, ранив сердце своего повелителя, вполне мог сказать "кровь на моих руках", а смыть её получилось бы только водой милосердия и прощения. Удачная метафора.
Мне хотелось немедленно отнести эту поэму Мехмеду. Если бы я сейчас направился в покои султана и сказал, что прошу уделить мне время, меня наверняка пустили бы. И всё же я не стал злоупотреблять остатками своего влияния, решил выждать.
На следующий день я как обычно в числе прочих придворных сопровождал султана во время прогулки по дворцовому саду. Мы шли по дорожкам среди розовых кустов, и вот мне удалось улучить минуту, когда Мехмед ни с кем не говорил, и подойти к нему:
– Повелитель, я принёс для тебя сокровище.
–
– спросил он.
– Поэтическое и, что особенно важно, оно новое. Его никто ещё не читал кроме сочинителя, - на моём лице появилась таинственная улыбка.
– Даже я не читал, чтобы ты, повелитель, мог стать первым читателем. Это нетронутая девственная красота поэтического слова.
– Но если ты не читал, то откуда знаешь, что сочинение достойно моего внимания?
– удивился Мехмед.
– Я знаю, потому что сочинитель, который передал мне эти стихи, всегда пишет превосходно. Он не мог оплошать.
– Кто же он?
– спросил султан.
– Я думаю, повелитель, ты угадаешь это с первых же строк, когда начнёшь чтение.
Поэтов при дворе хватало. Ахмед-паша был далеко не единственным, кто мог сочинить хорошие стихи, поэтому Мехмед не заподозрил подвоха и преисполнился любопытства:
– А где же сокровище?
– Здесь, повелитель, - я сунул руку за пазуху.
Мехмед сделал знак сопровождающим чуть отстать, а сам вошёл в ближайшую беседку и уселся на скамью:
– Давай сюда это сокровище, - сказал мне султан, но я, подавая ему листы, нарочито смутился:
– Повелитель, возможно, мне всё же следует назвать тебе имя сочинителя до того, как ты начнёшь читать.
– А что такое?
– насторожился султан, но листки уже оказались у него в руках, и он, бросив на них взгляд, невольно прочитал первые строки. И понял, кто сочинитель, однако не бросил чтения сразу, потому что оно увлекало.
Мехмед прочитал весь первый лист и только после этого поднял на меня недовольный взгляд:
– Так вот, в чём дело! И как же эти стихи к тебе попали?
– Ахмед-паша прислал их мне с просьбой передать тебе, повелитель, - честно ответил я, прямо глядя в глаза султану.
– А почему ты ему помогаешь?
– всё так же недовольно продолжал спрашивать Мехмед.
– Тебе прекрасно известно, насколько я разгневан, но ты напоминаешь мне об этом человеке.
– Повелитель, - я всё так же прямо и смело смотрел на султана, - я вовсе не говорю, что ты должен перестать гневаться. Ты прав, а Ахмед-паша заслуживает наказания. Но зачем же тебе наказывать ещё и себя? Повелитель, ты видишь, что новые стихи, которые я принёс тебе, хороши. Но что если Ахмед-паша ничего больше не напишет? Сочинять стихи в Семибашенном замке весьма затруднительно.
Мехмед как будто начал понимать, куда я клоню, но он молчал, а мне следовало продолжать с той же убеждённостью в голосе:
– Повелитель, ты будешь лишён возможности наслаждаться новыми стихами лучшего поэта Турции. Зачем тебе самого себя обкрадывать? Соловья сажают в клетку, чтобы он пел, а не для того, чтобы он умер от тоски.
Султан хотел было возразить, но я сделал вид, что перебил его нечаянно:
– Повелитель, я не прошу, чтобы Ахмеда-пашу освободили. Но сделай условия его заключения более мягкими - достаточно мягкими для того, чтобы он продолжал сочинять стихи. Много ли нужно поэту! Уютная комната, в которой в жаркие месяцы не жарко, а в холодные месяцы не холодно. Вдоволь бумаги и чернил. Хорошее вино на столе. Сад за окном.