Щастье
Шрифт:
Пара моих собственных глаз измученно смотрела на меня с чужого грязного лица.
«Что ж ты, Разноглазый?» — спросил я.
Мы прогуливаемся с Фиговидцем вдоль решётки Дома творчества, ища подходящую дыру. Мы идём в гости к приятелю Фиговидца, и я надеюсь найти в прохладе парка убежище от затей автовского гедонизма, который после недели практики из наслаждения стал истязанием.
Полдня просидеть в аптеке, полдня в кафе и встретить ночь в клубе — жить такой жизнью без привычки к ней оказалось невозможным.
Это была богатая и беспечная провинция; косари (владельцы
Сплетничали в Автово самозабвенно — это их хоть как-то мобилизовало.
Цель жизни, смысл жизни — такие вещи необязательны, если они есть, и давят всей своей тяжестью, если отсутствуют. Поэтому местные с таким самозабвением ссорились, мирились, интриговали: вместо одной большой цели у них было много маленьких, а преимущество малой цели — в её достижимости. Наши новые знакомые закидывались и действовали, а мы закидывались и скучали, наши интриги оставались простыми и жалкими, из числа тех, которые можно осуществить с любой встречной блядью — и не было никакого утешения в том, что сами мы, если взглянуть глазами наших мимолётных партнеров, оказывались важной и экзотической деталью уже их интриг, и интриг не простых, а многоходовых и сложных. Но и экзотика быстро выдыхалась, потому что, если речь не шла о новом сорте травы, прелесть новизны не была для Автово такой уж прелестью.
Да ведь и мы могли устать: от новых людей, новых мест, толкотни впечатлений. Муха хотел домой, Фиговидец хотел домой; оба жаловались, что в Автово всего вдоволь и ничего не происходит. Казалось бы, в кои-то веки броди, гуляй безбоязненно (достаточно было не заступать дорогу нервным парням с кастетами), однако никто из нас особо не бродил и гулял без куража. Фиговидец отыскал местных анархистов и разочаровался, причём в объяснение смог предложить лишь фразы типа «зажрались» и «где-то сейчас мой Хер Кропоткин…» Муха, всегда готовый к социальной адаптации, ни в какую не адаптировался и томился, целыми днями составляя списки вещей, которые купит на П.С. Он даже привлёк фарисея к походу по местным магазинам — и они, разумеется, поругались и ничего не выбрали. («Он мне говорит: „Ой, какая курточка!“ — Какая, говорю, вот эта? ВОТ ЭТО, наполовину из синтетики, с кривым швом и нитками не в тон? — А он мне говорит: „Это модно — такие нитки!“ — А я ему: Ты хотел шикарную вещь, а не модную! Разноглазый, хоть ты объясни!») Я ходил загорать на окраину Джунглей, в холмы за огородами и лежал в траве, ощущая, как она растёт.
Парк, в который мы проникли, был огромным — больше Летнего сада — и очень древним. Пугающе старые дубы и вязы
Имя его было Людвиг и он, во-первых, принадлежал к тем тощим писателям, которые силились вернуться в нормальную жизнь, а во-вторых, был спиритом и ученым секретарём тайного общества невропатов.
— Это хорошо, — сказал он, глядя на разложенные нами дары. — Тут добраться до аптеки — целое приключение, да и одобряется это только для модернистов. Мы, реалисты, довольствуемся водкой. — Он пожал плечами. — Традиция.
Я счел это не традицией, а идиотизмом.
— Идиотизм — отличительное свойство любой настоящей традиции. Именно по идиотизму её узнают.
Часть даров Людвиг отделил в кучку и с поклоном пристроил в дальнем углу беседки.
— Духи-то невидимые, — невозмутимо пояснил он, когда я стал озираться. — Окружают нас, где-то здесь гуляют. Пусть попользуются.
— Лучше б ёжиков колбасой кормил, — сказал Фиговидец.
— И ёжиков кормлю. — Он машинально взял протянутую ему марку. — О, нет, спасибо, только не кислота. Это опасно для мозгов.
— Людвиг, ну зачем писателю мозги?
— Не всю же жизнь буду горбатиться, — ответил Людвиг кротко.
Неряшливо одетый, нечисто выбритый, но с хорошим запахом и какой-то бесконечно милой повадкой, он, хотя и отчётливо безумный, привлекал. Причина насмешливой неприязни к нему Фиговидца крылась не в нём, а в самом Фиговидце, который был достаточно независим, чтобы знаться с однокашником, покинутым людьми его круга, и слишком сноб, чтобы не мучиться из-за такого знакомства, и достаточно честен, чтобы не скрывать от себя, что в мучениях такого рода есть нечто подлое.
Мы поговорили о духах. Фиговидец фыркал и фыркал.
— Ведь это, как и остальное, зависит от того, насколько далеко ты готов зайти, — заметил писатель.
— Нинасколько. Я никуда не иду.
— Тогда в один прекрасный день тебя потащат.
— Ехать так ехать.
— Духи враждебны? — спросил я.
Людвиг почесал за ухом.
— Иногда да, иногда нет. Самое трудное для нашего ума в том, что в их настроении нет логики. Нельзя разделить духов на враждебных и дружественных, потому что один и тот же дух никогда не бывает постоянно враждебен или постоянно дружелюбен. С другой стороны, дружелюбным дух становится не тогда, когда его задобрили, а враждебным — не тогда, когда его оскорбили. Угощая их, я ни на что не рассчитываю, и это первый шаг для любого спирита.
— Ёжики, небось, благодарнее, — буркнул Фиговидец.
— Кто может знать? Довольно того, что ёжик получает свою колбасу.
— А духи — нейролептики.
— Что-то такое я почувствовал в Джунглях, — сказал я. — Они всё время были рядом, вокруг… Трудно объяснить. Я просто чувствовал чьё-то присутствие и не мог сказать, кто это и чего оно хочет.
— Ну как же, как же, — Людвиг оживился, — духи дикой природы — самые сильные, сильнее их только кладбищенские, и то не всегда и не на всяком кладбище.