Щастье
Шрифт:
— Верно. На кладбище тоже чувствовалось.
— Хотел на Волково зайти, — хмуро пожаловался Фиговидец, — так сталкер, дерьмец, ни в какую. Так упёрся — проще убить, чем с места сдвинуть. На Волково ему нельзя, на Новодевичьем у него скит — какой скит, какого чёрта…
— Знаешь, ты не жалей, — осторожно сказал Людвиг. — Нас туда возили на экскурсию…
— Как это возили?
— На автобусе.
— Через Джунгли на автобусе?
— На Волково дорога проложена, хотя и дрянная. По такой проще пешком дойти, но нас боятся пешком выпускать. А сталкеры дорог не признают, даже плохих,
— Мозоли мы там получили.
— Знаешь, сталкер не дерьмец, как ты выразился, он искатель духовного опыта…
— Про Волково рассказывай.
— При Лавре кладбище видел? Вот то же самое, только ещё противней. Всё почищено, начищено, вылизано, таблички натыканы, трава выполота, даже скамейки зачем-то стоят. Парковые.
— Парковые скамейки? — в ужасе переспросил Фиговидец. — За ним что же, следят?
Людвиг сдержанно кивнул.
— Всё благоустроено.
Они торжественно и мрачно пялились друг на друга, а я переводил взор с одного на другого и гадал, чем провинились скамейки и почему благоустроенность звучит в речи фарисеев ругательством, и почему тогда Фиговидцу неинтересны бегущие от неё искатели духовного опыта. Всё же я знал, что задавать прямой вопрос сейчас бессмысленно, если не вредно, и молчал, поглядывал в угол беседки, прикидывал, в какой момент духи примутся за угощение и как оно на них скажется. А прямой вопрос — наихудший способ узнать правду.
Когда Людвиг проводил нас до дыры в заборе и мы вылезли, то увидели у ворот небольшую, но шумную толпу. (После многие говорили о провокации, устроенной косарями, желавшими открыть на территории Дома Творчества аптеку, что, по их уверениям, положительно сказалось бы на творчестве; я-то тогда подумал, что это рядовая встреча читателей с писателями, и именно так она и должна проходить.) Мы подошли как раз в ту минуту, когда местные, более или менее организованно покричав о бездарности и аморальности мастеров пера и наскучив драть глотки, перешли к увлекательнейшей части программы: они разбирали по одной книги, сложенные поодаль аккуратными стопками, потрясали ими в воздухе, раздирали их, бросали на землю, топтали и оплёвывали. Писатели боязливо наблюдали со своей стороны ограды.
Фиговидец схватил меня за плечо. Я обернулся и удивился его бледности.
«Марачки, бездельники! — кричали читатели. — Отрабатывайте гонорары! Вот вам, вот вам! Лживые грязные книжонки!»
«Не надо! Не надо!» — раздался голос за оградой. Потом слова перешли в отчаянно громкий нечленораздельный вопль, и один из писателей как умел полез через решётку. Его не успели удержать; можно сказать, что не успели, а можно — что не сильно старались. Он спрыгнул, зацепившись и порвав штаны, побежал и остановился перед книгами в пачках, растопырив руки. «Автора! Автора!» — загоготали в толпе, и книги в руках на лету превратились в камни. Автор скоро упал и молча скорчился под градом летящих в него книг.
— Палку бы, — сказал я, глядя на толпу. Фиговидец вышел из оцепенения, завизжал и бросился на пикетчиков.
— Такая маленькая книжка, — бормотал он, — и сколько в ней крови.
— Да это же у тебя из носа кровь капает! — Фиговидец ухватил его за шиворот и оттащил в сторону. — Очнись!
— Сколько крови… Это моя первая книга.
— Первая книга, первая книга! — Фиговидец яростно размазал своим платком по лицу страдальца кровь, сопли и слёзы. — Подумаешь! Сперва не найти издателя, потом не найти читателя, потом какой-нибудь маститый пердун пишет к ней предисловие! Ещё десять таких у тебя будет! Двадцать пять!
— И всё кровь, кровь…
Увидев, что опасность миновала, писатели прибежали на помощь. Они толклись вокруг и гневались. Один, жирный, что-то крикнул о геноциде. Другой, ещё жирнее, призвал меня в свидетели.
— Свидетели чего?
— Как — чего? — завопил он. — Дискриминации и позора и бесконечных унижений! Нас травят как крыс! Трактуют как скотов бессмысленных! Сами крысы! Сами скоты! Невежественный сброд! Отрыжка цивилизации! Доторчались до того, что берутся судить об Искусстве!
— Бывает, — сказал я. — Бывает.
Размышляя впоследствии, как вышло так, что я недооценил поганца, я наскрёб для себя множество оправданий, из которых в расчет можно принять одно: поступок Жёвки настолько не вязался с его характером, что предвидеть его было не проще, чем собственную кончину. Фарисей потом говорил, что виноваты мы сами, что действительный характер мы подменили нашим представлением о нём, ни на шаг не отступая от этого закоченевшего представления ни в мыслях, ни в поведении, сведённом к череде узаконенных планомерных унижений. Фиговидец говорил, что любой человек, бесконечно помыкаемый, способен взбунтоваться в ту именно минуту, когда кажется, что он окончательно забит и сломлен, но Фиговидец не понимал, что пятнадцать лет карьеры школьного учителя были бы невозможны для человека, который умел бы отслеживать, осознавать, переживать и копить нанесенные ему обиды и, как следствие, — бунтовать. Жёвка запоминал причинённое ему зло — любое животное запоминает причинённое ему зло, — но тот, кто оставлял его в покое, переставал для него существовать (до следующего раза). Гад кинул нас не в отместку, и то, что он вообще осмелился нас кинуть, пришло первоначально не в его голову.
Началось все с того, что Жёвка попал в красивые руки кралечки Добычи Петровича — был отмыт, одет, всё вопреки его воле и сопротивлению, — а кончилось в тот день, когда, поняв, что он остаётся в Автово, я велел ему рассчитаться, оставил дело на Муху и ушёл торговать у соседа-контрабандиста перегон на В.О. (Мы рассудили, что с В.О. попасть на Финбан проще, чем пытаться пройти ночью через Город. На карте всё выглядело так удобно и близко.) Между Жёвкой и Мухой произошло, со слов Мухи, следующее.