Счастливчики

Кортасар Хулио

Дон Гало начал турне в честь своего юбилея с Лобоса, посетил, кажется, три или четыре своих лавки и в одну прекрасную ослепительно-солнечную субботу появился в Хунине. В то время он ездил на синем «бьюике», но Пенья велел приготовить для него открытый автомобиль, на каком и Александр Македонский не побрезговал бы въехать в Персеполь. На дона Гало произвела впечатление встреча: Пенья со свитой ожидал его у въезда в город и предложили перейти в открытый автомобиль. Кортеж торжественно проехал по главной улице: я таких вещей не пропускаю, а потому пришел заранее и встал на краю тротуара неподалеку от магазина. Когда машина подъехала, служащие, расставленные должным образом, принялись аплодировать. Девушки бросали белые цветы, а мужчины (многие — специально нанятые для этого случая) размахивали флажками с лазурно-золотой

эмблемой. Через улицу перекинули подобие триумфальной арки с транспарантом: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ДОН ГАЛО. Бедняге Пенье эта маленькая вольность стоила бессонной ночи, но старику дерзновенный порыв подданных пришелся по нраву. Автомобиль остановился перед магазином, аплодисменты перешли в овацию (прошу прощение за ненавистное, но в данном случае необходимое выражение), и дон Гало, как обезьянка сидя на краешке стула, время от времени поднимал правую руку в знак приветствия. Уверяю вас, он вполне мог бы посылать привет и обеими руками, но я уже понял, что собой представлял этот тип: Пенья не преувеличивал. Сеньор феодал посетил своих рабов и с любезно-недоверчивым видом взвешивал почести, которые те ему воздавали. Я ломал голову, старался вспомнить, где я уже видел подобное. Не саму сцену, потому что она в точности повторяла любую официальную встречу с флажками, транспарантами и цветами. А то, что за этой сценой скрывалось (а мне — выявилось): все эти насмерть перепуганные приказчики и закройщики, бедняга Пенья, скучающе-алчное лицо дона Гало. Когда Пенья поднялся на скамеечку зачитать приветственную речь (признаюсь, добрая ее часть была моей, потому что из подобных вещей и состоят нехитрые развлечения в маленьком городке), дон Гало заерзал в кресле, а потом, слушая, время от времени одобрительно кивал головой и с холодной любезностью принимал оглушительные взрывы аплодисментов, которыми разражались служащие точно в тех местах, которые им указал накануне вечером Пенья. Когда же он дошел до самого волнующего момента (мы в подробностях расписали трудовые свершения дона Гало, self made man [6] , самоучка и т. п.), я увидел, что чествуемый сделал знак горилоподобному шоферу, которого вы тут видите. Горилла вылез из автомобиля и сказал что-то одному из стоявших у края тротуара, тот покраснел и тоже сказал что-то другому, стоявшему рядом, и тот тоже пришел в смущение и стал оглядываться по сторонам, словно высматривая, откуда явится спасение… И я понял, что близок к решению загадки, что сейчас узнаю, отчего же все это мне так знакомо. «Он попросил серебряный уринник, — догадался я. — Гай Тримальхион. Мать моя мамочка, мир только и делает, что повторяется…» Но нет, конечно, не ночной горшок, а всего лишь стакан воды, хорошо продуманный стакан воды, чтобы раздавить Пенью, сбить пафос его речи и наверстать то, что потерял из-за трюка с открытым автомобилем…

6

Человек, всем обязанный себе самому (англ.).

Нора не поняла концовки, но ее заразил смех Лопеса. Роберто, с большим трудом устроив дона Гало у окна, нес ему апельсиновый сок. Шофер уже отошел и у двери разговаривал с сиделкой. Кресло дона Гало мешало всем, загораживая дорогу, но, похоже, именно это дону Гало и нравилось. Лопес от души развлекался.

— Быть того не может, — повторял он. — С таким здоровьем и при таком богатстве отправляться в плавание лишь потому, что задаром?

— Не так уж задаром, — сказал Медрано, — лотерейный билет стоил ему десять песо, че.

— В старости у деятельных мужчин случаются ребяческие капризы, — сказал доктор Рестелли. — Я сам — о деньгах говорить не будем — спрашиваю себя, а мне-то надо ли было…

— А вот и с бандонеонами пришли, — сказал Лусио. — Неужели к нам?

VIII

Кафе это для заковыристой публики, сразу видно, стулья, как для министров, а подавальщики морду воротят, если попросишь пол-литровую кружку, да чтобы пиво долили после того, как отстоится пена. В общем, не та обстановка, вот что плохо.

Атилио Пресутти, более известный как Мохнатый, запустил пятерню в свои буйные кудри цвета спелой моркови и с трудом продравшись сквозь

них до затылка, вынул руку. Потом пригладил каштановые усы и поглядел на собственную веснушчатую физиономию в стенном зеркале с удовлетворением. Однако удовлетворение оказалось не полным, и он вынул из верхнего кармашка пиджака синюю расческу и принялся причесываться, свободной рукой старательно подбивая кудри, чтобы лучше обозначить чуб. Глядя на него, и двое его приятелей тоже стали приводить в порядок шевелюру.

— Для заковыристых кафе, — повторил Мохнатый. — Кому это брызнуло устраивать проводы в таком месте.

— Мороженое тут хорошее, — сказала Нелли, стряхивая перхоть с его лацкана. — Зачем ты надел синий костюм, Атилио? Только погляжу — и от жары умираю, клянусь.

— В чемодане он изомнется, — сказал Мохнатый. — Я б скинул пиджак, да тут вроде как неудобно. Лучше б собрались в баре Ньято, по-свойски.

— Замолчите, Атилио, — сказала мать Нелли. — Не говорите мне про проводы после того, что было в воскресенье. Ах боже мой, как вспомню, так сразу…

— Подумаешь, какое дело, донья Пепа, — сказал Мохнатый.

Сеньора Пресутти строго посмотрела на сына.

— Что значит — какое дело, — сказала она. — Ах, донья Пепа, эти дети… Выходит, тебе все нипочем? А отец твой отчего же в постели с вывихнутой лопаткой и разбитой ногой?

— А что такого? — сказал Мохнатый. — Да старик наш покрепче паровоза.

— Что случилось-то? — спросил один из приятелей.

— А ты разве не был в воскресенье?

— А ты не помнишь, что я не был? Я ж к бою готовился. А когда готовишься — праздники по боку. Вспомни, я тебя предупредил.

— Теперь вспоминаю, — сказал Мохнатый. — Ты такое пропустил, Русито.

— Несчастный случай приключился, да?

— Еще какой, — сказал Мохнатый. — Старик с крыши навернулся, прямо во двор, чуть не убился. Ой, что было.

— Настоящий несчастный случай, — сказала сеньора Пресутти. — Расскажи, Атилио, а то меня страх берет, только вспомню.

— Бедняжка донья Росита, — сказала Нелли.

— Бедняжка, — сказала мать Нелли.

— Подумаешь, какое дело, — сказал Мохнатый. — Ну, собрались ребята проводить нас с Нелли. Старуха налепила равиолей, потрясных, а ребята притащили пива и пирожных всяких. Сидим, значит, на террасе, на крыше, мы с младшеньким пристроили навес, принесли радиолу. В общем, все у нас есть, гуляем. Сколько нас было-то? Тридцать, не меньше.

— Больше, — сказала Нелли. — Я считала, почти сорок. Жаркого еле хватило, помню.

— В общем, славно погудели, не то что здесь, как в мебельном магазине. Старик сидел во главе стола, рядом с ним — дон Рапо, с верфей. Сам знаешь, старик мой обожает стаканчик опрокинуть. Смотри-ка, смотри-ка, какую старуха мину скорчила. Я что — неправду говорю? А что в этом плохого? Я знаю одно: когда бананы принесли, мы все уже были косые, а старик — косее всех. А как пел, мамочка родная. Потом ему в голову ударило выпить за наше плавание, он поднялся — пол-литровая кружка в руке — только рот разинул, а тут его кашель прихватил, он назад вот так откинулся и ухнул вниз, прямо во двор. Грохоту было, ужас, бедный старик. Ну прямо как мешок с кукурузой, клянусь.

— Бедный дон Пипо, — сказал Русито, а сеньора Пресутти достала из сумочки платок.

— Видишь, Атилио? Заставил маму плакать, — сказала Нелли. — Не плачьте, донья Росита. Ничего страшного не случилось.

— Конечно, — сказал Мохнатый. — Но шороху наделал, че. Мы все — вниз, я был уверен, что старик себе шею свернул. Женщины — в слезы, такое тут заварилось. Я велел Нелли радиолу выключить, а донье Пепе пришлось заняться старухой, с ней припадок приключился. Бедняга, как ее корчило.

— А дон Пипо? — спросил Русито, жаждавший крови.

— Ну, старик у нас потрясный, — сказал Мохнатый. — Я как увидел его — лежит на каменных плитах и не шелохается — так и подумал: «Ну все, остался ты, милок, без отца, сиротою». Младшенький пошел вызывать «скорую», а мы стянули со старика майку, поглядеть, дышит ли. А он первым делом, как глаза открыл, сразу руку — в карман, проверить: бумажник не сперли? Старик, он такой. Потом сказал, что спину больно, но ничего, обойдется. Сдается, он был не прочь гудеть и дальше. Помнишь, старая, как мы тебя привели, чтоб ты своими глазами увидела — ничего с ним не сталось? Вот смеху-то, ей бы успокоиться, а с ней опять припадок, да пуще прежнего.