Счастливое недоразумение
Шрифт:
– У нее очень чувствительные губы, – продолжает он.
«Как и у тебя». Я кладу указательный палец на его губы и говорю:
– Спасибо.
Шад замирает. Он изумлен и возбужден (я теперь могу распознать это по изгибу его рта, прищуру глаз). Его губы двигаются под моим пальцем в поцелуе. Я боюсь, что от моей руки отдает лошадью, но он, кажется, не возражает.
– Я люблю... – снова говорю я, и голова у меня идет кругом, словно после бутылки шампанского. – Я люблю ее.
Его язык скользит по моему пальцу, и я прислоняюсь к кобыле, поскольку у меня начинают подгибаться
Шад поворачивает мою руку ладонью вверх и целует.
– Это я должен благодарить вас, – продолжает он немного приглушенно. – В конце концов, она куплена на ваши средства, которые вы принесли в нашу семью. Так что по справедливости вы должны получить что-то, кроме карманных денег. Я хотел...
Меня охватывает замечательное и пугающее состояние желания и страха. Он поднимает голову:
– Почему...
– Что?
– Идет дождь. – Он качает головой.
– Да.
– Так что мы не можем ехать.
Я киваю. Мы оба, похоже, превращаемся в идиотов. Правду сказать, меня утешает, что я не одна в таком состояний. И я толком не понимаю, почему Шад благодарит меня. Если только за то, что я терпима к его былой неосмотрительности, то он ведь не оставил мне выбора. Кроме того, я люблю детей.
– Так что я подумал...
–Да? – Надеюсь, это прозвучало доброжелательно и ободряюще.
– Нам лучше остаться дома.
Что ж, это кажется вполне логичным. Кобыла, оценив уровень нашей глупости, похоже, уходит спать.
– Идем, – говорит Шад.
– Не думаю, что слугам понравится, что мы болтаемся у них на пути.
– Нет, наверх!
– Вы имеете в виду спальню?
Он отпускает мои руки и краснеет.
Шад краснеет!
Я взволнована.
Пиная сапогом солому, он бормочет:
– Простите, мэм, это крайне неразумное предложение. Боюсь, даже неприличное. Но когда я с вами, я вынужден... я не знаю...
– Шад. – Осмелев, я касаюсь губами его рта, останавливая поток слов.
Это очень похоже на понукание лошади. С изумлением я осознаю, что он отвечает с большим пылом, поднимая меня к стенке денника. На этот раз Шад не жалуется ни на мой вес, ни на непристойность – от нетипичной неуверенности, с которой он вошел в конюшню, и следа не осталось.
– Здесь? – выдыхает он мне в ухо.
И действительно кажется, что до спальни многие мили. Неловкая возня с пуговицами, одеждой и...
– Просите, милорд. Овес.
У стойла, широко улыбаясь, стоит конюх с ведром в руке.
Кобыла, возбужденная его появлением и перспективой еды, тянется к нему. Конюх отпирает дверь и отталкивает кобылу, которая пытается сунуть морду в ведро. Мы с Шадом тем временем торопливо приводим себя в порядок. Я пытаюсь сдержать смех, хотя мое лицо наверняка такое же красное, как и у него.
– Она наверняка прожорливая, милорд, – комментирует конюх. – Но держу пари, с мягкой походкой.
Надеюсь, он говорит о лошади. Я пытаюсь не заржать, что совершенно не подобает леди.
Шад бормочет конюху что-то о том, что мы возвращаемся в дом, а я задерживаюсь потрепать кобылу по гладкой шее. Но она не обращает на меня внимания и энергично хрустит овсом. Выйдя во двор, я наступаю в ту же лужу, утопив
Шад снимает сюртук и накидывает нам на головы.
Слуги глазеют на наше плачевное состояние. Галстук Шада выбился, жилет застегнут кое-как. Что касается меня, то мои волосы торчат дыбом (я вижу свое отражение в медном горшке), один чулок болтается у лодыжки. Грязная вода течет с моих ног на каменные плиты.
– Через пару часов принесите шампанское и холодное мясо, – объявляет Шад. – Наверх. И устрицы, если они у нас есть.
– Наверх, милорд? – Просто удивительно, как Робертс сохраняет невозмутимый вид.
К счастью, в тот момент на кухне что-то выкипает, предотвращая непристойный смех остальных слуг. Все суетливо хватаются за швабры, стараясь не обжечься, и обвиняют друг друга в недосмотре.
– Горячей воды для миледи? – Уидерс, занятая утюгом, презрительно смотрит на нас обоих. – Я помогу леди переодеться к обеду.
– Нет! – рявкнул Шад. – Не нужно, Уидерс. Мы сами справимся. Вы свободны. Робертс, всем по лишней порции эля.
Избавившись от слуг, мы поднимаемся наверх. Это медленный подъем, поскольку мы то и дело останавливаемся поцеловаться и сказать какую-нибудь глупость.
– Мне нравятся... ваши волосы. – Он ерошит их одной рукой. А другой... Не будем об этом, но я боюсь, что от восторга свалюсь с лестницы.
– Мне ваши тоже нравятся. – Как смело, как необычно запустить руки в чьи-то волосы и чувствовать, как они пружинят под пальцами. Я не касалась чужих волос с тех пор, как мы с Энн экспериментировали с головными уборами и прическами, словно пара неумелых горничных. – Это всегда так в браке? У всех так?
Он целует меня, словно чтобы остановить поток моих слов. Я учусь распознавать его поцелуи, их разнообразие и скрытый смысл.
– Надеюсь, да, – говорит он, когда мы одолеваем лестницу, и он ногой распахивает дверь спальни.
Короче говоря, прежде чем забыть обо всем, кроме Шада, я вспоминаю, что скоро у нас с Энн будет возможность сравнить мужей.
На следующее утро я не слишком рада узнать, что Шад рано уехал завтракать с Бирсфордом, который поздно ночью вернулся в Лондон. Идет дождь, он шел всю ночь. Во время одной из получасовых передышек Шада (той, которая действительно длилась полчаса, поскольку мы сильно потворствовали друг другу) мы лежали в теплом гнезде постели и слушали шорох падающих капель. Прижавшись щекой к груди Шада, я слышала, как бьется его сердце.
– Миледи, внизу графиня Бирсфорд, – объявляет противная Уидерс, когда я заворачиваюсь в одеяло, чтобы еще немного поспать.
– Так рано?
Уидерс в ответ фыркает и снимает с одеяла устричную раковину.
Я вскакиваю с кровати, наспех умываюсь и надеваю халат. Наряжаться некогда, в такой безбожный час никто не заедет с визитом, кроме того, нам с Энн надо о многом поговорить.
Я бегу вниз в маленькую столовую, где с чашкой чая сидит Энн.
Она выглядит просто восхитительно в синем платье, в котором выходила замуж, и дерзкой шляпке, украшенной шелковыми цветами, которой я прежде не видела. Пара кремовых лайковых перчаток лежит на столе. Вздыхая, Энн разглаживает их.