Счастливые сны. Толкование и заказ

Цветков Евгений

Эта простейшая нужда навязывает себя даже самым "просвещенным" индивидуумам, когда они сталкиваются со смертью близких или друзей. Вот почему, просвещение или непросвещение, у нас все еще существуют все виды церемоний по покойникам. Если Ленин был подвергнут забальзамированию и выставлен напоказ в пышном мавзолее как египетский фараон, мы можем быть совершенно уверены,— это не потому, что его последователи верили в воскресение его тела. Исключая Мессу, которую служат за упокой в Католической Церкви, обеспечение, которым мы запасаем, снабжаем помершего, — рудиментарно и стоит на нижнем уровне качества. Не потому, что мы не способны убедить себя в бессмертии души, а потому, что мы рационально исключили вышеупомянутую психологическую нужду из нашего существования. Мы ведем себя так, будто в том не нуждаемся, а поскольку мы не можем поверить в жизнь после смерти,

мы предпочитаем вообще никак этого не касаться.

Люди попроще следуют своим чувствам и, как в Италии, ставят себе надгробные памятники "жутких" красот. Католическая Заупокойная Месса по душе по уровню значительно выше этого, потому что она выразительно предуготована покойному и имеет целью благоденствие души покойного, а не является простым удовлетворением слезливых чувств.

В Бардо Тодол с уверенностью можно обнаружить высшее применение духовных усилий в интересах усопшего. Они так подробны и основательно приспособлены к очевидным изменениям в состоянии помершего, что любой серьезный читатель должен спросить себя, а не могло ли быть так, что эти мудрые старые ламы, в конце концов, поймали отсвет четвертого измерения и сдернули малость покрывало с величайшей тайны жизни?

Если правда обречена на то, чтобы всегда разочаровывать, возникает почти искушение допустить хоть такую реальность, какая содержится в видениях жизни Бардо. Во всяком случае, неожиданно и так оригинально, если нет ничего другого, обнаружить подобное после-смертное состояние, из которого наше религиозное воображение сформировало самые грандиозные концепции, нарисованные зловещими тонами, в виде ужасающего, последовательно деградирующего сновидения.

Наивысшее видение появляется не в конце Бардо, а в самом начале, в момент смерти. Что случается после — это все углубляющийся спуск в иллюзии и мглу, вниз до самого дна деградации в новом физическом рождении. Духовный взлет, вершина, достигается в момент, когда заканчивается жизнь. Человеческая жизнь, таким образом, превращается в колесницу высочайшего совершенства, какого можно достичь. Она сама порождает карму, которая позволяет умершему пребыть в вечном свете Зияния (Опорожнения), без нужды прилепляться к предметам, и таким способом отдохнуть на ступице колеса новых рождений, освобожденным от всех иллюзий рождения и распада. Жизнь в Бардо не влечет ни вечного вознаграждения, ни наказания, но простой спуск в новую жизнь, которая подвигнет человека ближе к конечной цели Спасения. Но эту эсхатологическую цель именно он сам привносит в рождение, как последний и наивысший по качеству плод трудов и упований жизненного существования. Такой взгляд не только величествен и высок, он мужественный и героический.

Деградирующий характер жизни в Бардо подкрепляется спиритуалистической литературой Запада, которая снова и снова снабжает нас одним тошнотворным впечатлением крайней бессодержательности и банальности коммуникаций, сообщений из "мира духов". Ученые мозги не колеблясь объясняют эти сообщения эманациями из подсознания "медиумов" и тех, кто принимал участие в сеансах, и даже простирают подобные объяснения на описания Загробности в Тибетской Книге Мертвых.

Неоспоримо, что вся книга порождена архетипическим содержанием подсознания. Сверх того не существует (и тут наше Западное мышление право) ни физической, ни метафизической реальностей, но "просто" и лишь реальность психических фактов, информация психического опыта. И именно это умерший должен распознать, если еще при жизни ему не стало ясно, что его собственное психическое Себя и Поставщик всех сведений — это одно и то же.

Мир богов и духов воистину "не что иное, как" коллективное бессознательное внутри меня. Повторим это предложение так, чтобы оно гласило: Коллективное бессознательное — есть мир богов и духов вне меня. Чтобы понять это — не надо интеллектуальной акробатики, нужно время одной человеческой жизни целиком, может, даже много жизней все возрастающей "завершенности", полноты. Заметьте, я не говорю "возрастающего совершенства", потому что те, кто "совершенны", — совершают иные открытия, нежели эти.

Бардо Тодол была "закрытой" книгой и таковой осталась, вне зависимости от комментариев, которые к ней могут быть написаны. Потому что эта книга открывается лишь духовному пониманию, а эта способность никому не отпущена при рождении. Способность, которую человек, однако, может приобрести развитием и особым опытом. Прекрасно, что такие, годные для всех намерений и целей, "бесполезные" книги существуют. Они предназначаются для тех странных чудаков, которые уже больше

не оценивают все со стороны использования, цели и смысла сегодняшней "цивилизации".

ЙОГА СНА

Эта история — подлинная, и человек, от которого мне стала она известна, был мне одно время очень даже близок.* По этой причине, а также для простоты рассказа, повествование ведется от первого лица, как и было все это изложено за рюмкой водки и в минуту душевной теплоты и успокоения.

Я с детства чувствовал, что жизнь — это тюрьма, пожизненное заключение! Но как выбраться из нее, куда идти, чтобы спастись — долго не ведал. Были, конечно, пути-дорожки всякие, и многие по ним шли, да что толку? Когда на себя примерял я ихние жизни, видел — это не выход. Тупики одни, только издалека не видны иные, ну, а когда дойдешь, то уже назад поворачивать поздно: срок за это время истекал и ничего другого уже не оставалось, как помирать. А что толку в свободе, когда ты мертвый? Мне хотелось на свободу еще живым выбраться! Живым хотелось спастись. Часто себя спрашивал: неужели отсюда только мертвым можно выйти? Не верилось как-то...

Поговорить об этом мало с кем было, не интересовались люди, а то и вовсе другое вокруг себя видели: удивлялись и подозрительно на тебя посматривали, мол, не все дома у парня. А я тоже понять не мог никак, как это невдомек им, что это вовсе не жизнь, и зря они за нее цепляются, лезут куда-то, отталкивая друг друга! "Там ничего нет", — говорил я им часто, — "куда вы лезете. Там тупик!" Напрасно кричал — никто не слушал. Лезли и лезли, сопели, толкались и спихивали один другого, пока не приходила к ним старость. Ну, а когда старость приходила — поздно думать о спасении: не дойдешь, если даже и угадаешь направление. Поздно. Главное, что и в старости они о спасении не думали, так и продолжали жить кляузой.

Те, кто подобрей относились или под влиянием выпивки — поучали: жизнь, говорили, это борьба! Спорт! Кто первый — тот и победитсль! Счастье так просто не отпускается человеку. Я понимаю, — говорил я. Однако замечал, что под счастьем многие понимают что-то совсем другое, чем я. Один хотел жить богато и приобрести машину хорошую, стать начальником... Ну, и что дальше будет, когда ты, к примеру, начальником станешь? Или академиком? Что потом? Ты сначала стань — после будешь спрашивать, — так мне отвечали, — тут главное, мол, дойти! Этого, конечно, я себе позволить не мог, потому что понимал отчетливо, пока дойдешь до такого места — себя поистратишь и совсем невесть во что превратишься. К тому же любое соревнование, грызня за место были противны душе. У человека, у каждого, есть своя отдельная дорожка, и ни с кем, между собой, эти дорожки не пересекаются вообще. Другое дело — мало кто про эту дорожку спрашивает, не ищут отдельного, всем скопом прут: да и одиночества человек боится. Хотя как можно бояться того, что всегда при тебе? Я не понимал. И про смерть, не понимал я, почему люди избегают говорить? Вообще много чего не понимал в отношении других людей. А и про свое рождение и жизнь тоже никак не мог взять в толк многое. Не мог понять, почему я родился именно здесь и от этих родителей?! В этой стране и в гнусный сей век? Когда повзрослел, совсем отчаивался, порой, глядя на страну и жизнь вокруг. Ну почему мне было не родиться в другом месте и в другое время? — так я часто восклицал. И век не нравился. Жизнь наглая, уродливая наступала, и я отступал. Не боролся — уходил. И все искал дорожку, которая бы вывела, освободила бы от пожизненного заключения. Всю землю объехал в поисках такой дорожки, весь свет, и не обнаружил я пути к спасению. Жизнь везде была такая же наглая, одинаково напористая, спортивная и некрасивая.