Счастливый брак

Иглесиас Рафаэль

Страх Пэм не помог Энрике преодолеть себя и выползти из укрытия. Пока Маргарет пускала по кругу хрустящие крекеры с сыром бри в качестве закуски к стремительно исчезающему «Марго», он успел окончательно впасть в тошнотворную пассивность. Он казался себе самым неинтересным и скучным из всех присутствующих мужчин. Мысль о собственном подарке вызывала горечь; он уже чувствовал себя одураченным. Им словно внезапно завладел дух его матери: он высчитал, что при таком темпе они выпивают по восемнадцать долларов за десять минут. И скорость, с какой поглощалось вино, и выброшенные на ветер деньги — все казалось оскорбительным и позорным.

Наконец Маргарет появилась с огромным белым блюдом в руках и объявила:

— Готово!

Мое традиционное рождественское угощение — лингвини с креветками в соусе маринара.

Если Энрике надеялся, что всеобщее перемещение к столу помешает Филу разглагольствовать о том, как весь выпуск Корнелльского университета 1972 года тяготеет к буржуазным ценностям, то он жестоко ошибался. Поскольку за столом прямо напротив Фила оказалась Лили, он возобновил нападки на врачей.

— То, что отец Лили — один из последних хороших врачей, оставшихся в маленьких городках, еще не означает, что все эти засранцы на медицинских факультетах мечтают о чем-то кроме денег, — заявил Фил, пока все рассаживались. — Разбогатеть и играть в гольф — да помоги им бог. Это их наказание. Играть в гольф до конца их жалкой стяжательской жизни.

Несмотря на гневные и презрительные интонации Фила, все это напоминало лицедейство. Его речь — наполовину пародия, наполовину напыщенное, хорошо продуманное выступление студента-отличника — текла свободно, без единой запинки. Энрике понимал, что ему нечего возразить, поскольку это была одна из показных левацких тирад, где содержалось ровно столько сарказма, чтобы оратора нельзя было обвинить в отсутствии чувства юмора, — тирад, какими иногда баловался и сам Энрике (правда, он тешил себя надеждой, что у него получается гораздо остроумнее).

Может, он лучше, чем я, решил Энрике, и именно поэтому я его ненавижу. Он постарался сесть подальше от всех этих странных молодых людей и особенно от шеф-повара с бархатными голубыми глазами, сидевшей во главе стола напротив него. Выбирая место как можно дальше от Маргарет, Энрике руководствовался лишь своей замкнутостью и намерением сдаться: убежденный, что Маргарет принадлежит Филу, он собирался прекратить за ней ухаживать. Он понятия не имел, что в его решении сесть в торце стола напротив Маргарет был особый символизм. Фил, однако, не преминул отметить эту очевидную, по его мнению, претензию Энрике на особую роль. Когда Маргарет попыталась его остановить, он перебил ее:

— А вы двое сегодня вместо мамочки и папочки? Па-ап, можно мне взять ключи от машины? — выстрелил он в Энрике.

— Нет, пока у тебя только ученические права, — легко отбил Энрике, молчавший до этого полчаса и немало смущенный тем, что его акт самоотречения перевернули с ног на голову. — Вот получишь настоящие права, тогда и поговорим.

Судя по всему, Пэм нашла это очень остроумным. Она улыбнулась совсем не так, как улыбалась до этого, и повернулась к нему — ее место было слева от него, — выгнув худую спину. Энрике удивился тому, каким хриплым и сексуальным оказался ее голос.

— Не разрешай ему. Он еще молод, чтобы водить машину.

— Да уж, слишком молод, — согласился Энрике. Он видел, что Пэм с ним флиртует. Энрике был так молод и так сильно боялся женщин, что обычно в ответ на заигрывания той, что его не интересовала, начинал обращаться с ней так, будто она его оскорбила. На самом деле он просто не знал, как в таких случаях себя вести. Один раз он совершил ошибку, проявив нечто вроде дружеского интереса, и женщина затащила его в постель, где он оказался не на высоте. С тех пор к его уверенности в собственной тупости добавился стыд, и Энрике стал совсем не похож на нормальных молодых мужчин, которые от делать нечего трахают девушек, к которым не испытывают ни любви, ни влечения. Еще будучи длинноволосым покуривающим травку юным марксистом, Энрике любил

смотреть, как Джеймс Бонд раздевает женщин, которые ему мало того что не очень нравятся, так еще и подчас пытаются его убить. Энрике расстраивало, что сам он так не мог: ему необходимо было ощущать любовь или что-то очень близкое к этому, даже чтобы просто флиртовать. Отсутствие черствого сердца, сердца, которое не мешало бы функционированию пениса, заставляло его чувствовать себя недостаточно мужественным. Так что интерес Пэм парадоксальным образом поверг Энрике лишь в еще более глубокое уныние.

В то же время ему не хотелось, чтобы та, к которой он испытывал жалость (а жалость он испытывал к каждой женщине, не слишком, по его мнению, привлекательной), чувствовала себя отвергнутой. Энрике выдавил слабую улыбку:

— Вообще-то у меня у самого нет водительских прав. — Он опустил глаза, изучая мальчишескую фигуру Пэм под белой блузкой в народном стиле. Три верхние пуговицы были расстегнуты, и на месте округлой выпуклости виднелась грудная кость. Это еще больше убедило его в том, что на этой плоской поверхности никакой флаг водрузить не удастся — он просто не развернется.

— Ты не умеешь водить? — От удивления Пэм повысила голос, чем привлекла к себе внимание.

— He-а. Я умею водить, — сказал Энрике. — Во всяком случае достаточно хорошо, чтобы разбить машину. Но у меня нет прав.

— Это невероятно! — воскликнула Пэм с таким восторгом, будто тот объявил о каком-нибудь достижении, а не о его отсутствии.

— О-о, можно перечислить множество вещей, которых у меня нет. У меня нет аттестата средней школы, потому что я ушел из десятого класса. Соответственно, у меня нет и диплома университета. У меня нет кредитной карты. Я могу долго рассказывать о том, чего у меня нет. Список того, что у меня есть, гораздо короче.

Разумеется, это была приманка, причем весьма надежная, и очень скоро Пэм уже вовсю кивала головой и приговаривала: «Ого. Вау! Не может быть! Потрясающе! Обалдеть!» Под спагетти с креветками он рассказал ей свою историю: бунт против школы и родителей, публикация первого романа, три с лишним года отношений с Сильвией, что, как он знал, для женщин означало две вещи: во-первых, несмотря на возраст, у него есть некоторый опыт; во-вторых, он не боится брать на себя обязательства. Завершив свой доклад, он углубился в биографию Пэм и не услышал ничего, что бы его заинтересовало. Разумеется, Энрике постарался не показать, что ему скучно, слушая ее рассказ о детстве в благополучном пригороде, о властном отце, безропотной матери, брате, который поддерживал войну во Вьетнаме, о том, что она хочет танцевать джаз-модерн, а не преподавать в младших классах — она пошла работать учительницей после окончания Колумбийского университета. Их беседа, уже больше напоминающая тет-а-тет, протекала сама по себе, параллельно с монологом Фила, продолжавшего безжалостно нападать на буржуазные ценности. Этот монолог затем перерос в спор Фила с Маргарет и Лили. История жизни Пэм была достаточно банальной, чтобы Энрике, не теряя нити повествования, мог одновременно прислушиваться к общему разговору. Он услышал, как Маргарет нападает на Фила:

— Конечно, большинство врачей, а может, и все без исключения, хотят заработать денег. Это не так уж страшно. Но таким, как Брэд Корвин, не все равно. Он ведь занимается этой программой в сельской Вирджинии, да, Лили?

Энрике окончательно отвлекся от рассказа Пэм, когда Лили начала настаивать, что даже среди юристов есть люди, делающие добро:

— Как ты сам, Фил! J’accuse!^[23] — воскликнула Лили, широко взмахнув рукой — Энрике уже был знаком этот жест. — Ты адвокат для неимущих. Ты защищаешь бедных и зарабатываешь гораздо меньше, чем если бы защищал богатых.