Счастливый брак
Шрифт:
— Наверное, твой брат жалеет об этой истории с пиццей, — начал он, не успев додумать мысль до конца. — Он должен очень раскаиваться, что так с тобой поступил. Я уверен, сейчас он ужасно этого стыдится.
Чего Энрике не знал, так это какого черта он вступился за ее брата. Чтобы попробовать в чем-то с ней не согласиться? Разве не так ведут себя друзья? По-дружески возражают?
Когда они приостановились на углу Шестой, Маргарет полезла в сумку за сигаретами.
— Роб любит дразнить. Он такой язвительный. Издевается над всем на свете. Послушай, я его люблю. В детстве я готова была на него молиться. Считала, что лучше его нет. Он был моим старшим братом, и он все знал. Да, мне от него доставалось. Но его тоже нельзя особо винить. У него всю жизнь стояла над душой наша мать.
— А твой младший брат? — спросил Энрике, покорно следуя этому скучному повороту их беседы — новые друзья у лагерного костра рассказывают о своих братьях и сестрах.
— О, Лоуренс. Мой братик Ларри. Леденец Ларри. Он славный. Я — его старшая сестра, между нами шесть лет разницы, так что это он должен был мной восхищаться.
Они перешли Шестую, приближаясь, по-видимому, к печальному окончанию этого неудачного вечера.
— И ты, конечно, очень о нем заботилась, — сказал Энрике.
Маргарет глухо, по-мужски усмехнулась.
— Вообще-то я была гораздо худшей няней, чем Роб. Один раз по моей вине он получил сотрясение мозга. В другой раз он сломал руку. Дважды, оставив его со мной, родители потом забирали нас из больницы. — Она заразительно расхохоталась.
— Сотрясение мозга? — спросил Энрике. — Ты что, била его по голове? Или уронила на пол?
— Нет, — выдавила Маргарет, задыхаясь от смеха, — я учила его ездить на велосипеде.
— А руку?
— Я не ломала ему руку…
— Ой, да брось! Скажи честно. Ты тащила его за руку покупать наркотики и…
— Нет-нет-нет, я просто хотела научить его кататься на роликах…
Они приближались к перекрестку Шестой авеню и Восьмой улицы. Чтобы попасть к Энрике, нужно повернуть на восток. Если они пройдут еще один квартал к северу до Девятой, то дойдут до ее дома.
Чтобы отвлечь Маргарет, пока они минуют Восьмую, а затем ноги будто сами приведут их к ее дому, Энрике продолжал подшучивать на ту же тему:
— Какие ролики? Признайся, это была героиновая ломка. Что ты с ним сделала? Выкручивала ему руку, пока он не отдал тебе свою копилку?
Маргарет вдруг посерьезнела. Энрике испугался, что сейчас она разоблачит его коварный маневр.
— Бедный малыш Ларри. Мне нравилось его нянчить, — сказала она с ласковым сожалением. Они перешли улицу и направились в сторону Девятой. — Он был таким милым ребенком.
— Был? А сейчас он что, серийный убийца?
— Нет, он и сейчас милый. Только немного…
Внезапно опечалившись, Маргарет о чем-то задумалась. Энрике обрадовался паузе. Девятая, несмотря на проезжающие мимо них такси, была гораздо тише, чем бурлящая Восьмая. Только возле нескольких домов на деревьях светились рождественские гирлянды; большинство не могли себе этого позволить в период банкротств и вандализма. Энрике ощущал запах горящего дерева, струившийся из каминных труб, и представлял себе уютное семейное счастье за освещенными окнами. Он уже сам не понимал, чего хочет от знакомства с Маргарет. Ему явно не хватает храбрости завоевать ее, но и другом он быть не хочет. Чем заняться с молодой женщиной, если вы просто друзья? Ходить по музеям? Вместе учиться вязать крючком? Но наслаждаться тишиной в тени особняков, внутри которых вполне могли бы вести бесконечные беседы Генри Джеймс, Марк Твен, Элеонора Рузвельт, Эмма Лазарус, психоаналитики и множество их несчастных пациентов; ждать, что Маргарет вот-вот откроет ему какую-нибудь тайну; умиротворенно бродить вместе по улицам — всем этим он готов был заниматься с огромным удовольствием.
— Ларри следовало бы стать архитектором, — наконец сказала она.
— Он тоже экономист?
Маргарет нахмурилась:
— Еще нет. Родители — особенно мать — пилят его, чтобы он стал экономистом. Мама считает, что архитектор — это слишком нестабильная профессия.
— Что?! — расхохотался Энрике. На его взгляд школьника-недоучки, архитектор мог найти хорошую работу так же легко, как экономист. К тому же его друг Сэл, перебивающийся проектированием офисов и чердачных
— Ну, архитектору гораздо сложнее заработать на жизнь, чем экономисту. Но в детстве Ларри любил рисовать. И сейчас любит. Когда мы встречались на День благодарения, он сказал, что курс по искусству — его самый любимый. И его работы действительно очень хороши. Это сильно нервирует мать. У него есть и чутье и талант для этой профессии, но… — Она покачала головой и тихо сказала: — Быть художником в нашей семье не считается подходящим занятием. Во всяком случае, для мужчин.
Они дошли до элегантной Пятой авеню, откуда открывался захватывающий вид на арку Вашингтона и яркие башни Всемирного торгового центра; с северной стороны молила о внимании антенна Эмпайр-стейт-билдинг, словно не могла смириться, что перестала быть самым высоким зданием Манхэттена.
— Но тебе можно быть художником? — спросил Энрике.
Она повернулась, чтобы смерить его разочарованным взглядом.
— Предполагается, что я выйду замуж и буду рожать детей, — пожала она плечами с видом «Неужели это не ясно?».
Энрике мгновенно почувствовал себя злодеем из романа, потенциальным «плохим парнем» в ее жизни, способным разрушить мечты молодой женщины и помешать ей проявить свой талант. В его мелодраматическом воображении тут же выстроился сюжет: Маргарет думает, будто встретила в длинноволосом гении человека, который поможет ей вырваться из-под гнета буржуазных родителей-Будденброков,[35] влюбляется в него; она не работает над своим великим романом, становится скорее служанкой, нежели женой, томится в тесной квартирке в Нижнем Ист-Сайде, воспитывая его капризных отпрысков, в то время как Энрике пишет провальные книги и изменяет ей с актрисами и поэтессами. В конце концов эгоистичный обманщик бросает постаревшую Маргарет без гроша в кармане ради молодой богатой наследницы с Верхнего Ист-Сайда, которая видит в стареющем Энрике непризнанного гения. По следам этой катастрофы Маргарет наконец пишет душераздирающую пьесу о несчастной судьбе послушных еврейских девушек и получает за нее Пулитцера, Тони и Нобеля. Он сочинил бы продолжение этой мыльной оперы, если бы не надо было хоть что-нибудь ответить, дабы не показаться совсем уж идиотом.
— Конечно, — сказал Энрике. — Ты должна выйти замуж за хорошего еврейского мальчика и родить троих детей.
— Троих! — воскликнула Маргарет. — Пожалей меня! Думаю, даже моей матери двоих будет вполне достаточно.
На светофоре сменился цвет, и Маргарет шагнула на мостовую, явно направляясь к своему дому. Он ждал: сейчас она заметит, что они уже прошли мимо его дома, и скажет, что провожать ее совсем не обязательно, но ничего подобного не произошло. Легкой походкой, такой стремительной, что даже Энрике с его длинными ногами с трудом удавалось за ней угнаться, она спешила к Юниверсити-плейс. Он быстро шел рядом, радуясь, что не ему придется принимать решение, продлится ли вечер. Либо она пригласит его к себе, либо нет.
— И? Ты уже решила, что они у тебя будут?
— Что они у меня будут? — переспросила Маргарет, будто они не это только что обсуждали. — Дети? — коротко и удивленно уточнила она. — О-о, я об этом не думаю. Совсем не думаю.
— Тебе все равно? Тебя не волнует, оправдаются ли ожидания твоей мамы?
— Ну почему же, волнует. Слегка. Так мне кажется. Не знаю. Я об этом не думаю. Я знаю, что разочарую и огорчу свою мать, что бы я ни сделала.
Это замечание показалось ему очень печальным. Энрике знал: несмотря на то что родители считали его недостаточно успешным, несмотря на их вечное недовольство тем, что писали о нем критики, несмотря на заявления, что его издатель ничего не понимает в своем деле и поэтому книги Энрике так плохо продаются, — несмотря на все это, их восхищение его творчеством и непоколебимая убежденность, что он должен продолжать писать, независимо от расхолаживающей реакции на его книги, оставались неизменными. Энрике понимал, что отсутствие такой поддержки невероятно осложняет судьбу художника. Правда, ему были известны другие примеры, о чем он и поспешил сказать: