Счастливый брак

Иглесиас Рафаэль

— Что случилось?

Он попытался произнести речь, тяжелую, нескладную речь. Он говорил, будто вот-вот разрыдается, словно это его сердце должно было разбиться, что было очень странно, ведь в этой истории именно себя он считал плохим парнем, бессердечным трусом и слабаком. По всей видимости, он боялся ее реакции. До сих пор он всего несколько раз пытался надавить на Маргарет или возражать ей, и всякий раз результат был ужасающим. У нее начинали дрожать руки, она выкрикивала какие-то преувеличенные обвинения и проявляла все признаки сильного эмоционального расстройства. Это были классические проявления истерии. Его немедленной реакцией было отступить и сделать все возможное, чтобы она пришла в себя. Иначе, казалось, она сорвется, никогда не восстановится,

он в самом деле сломает ее отказом идти на службу в Йом Кипур вместе с ее родителями в первый год их совместной жизни; или тем, что допоздна засиживается за игровым столом в местном нард-клубе; или тем, что все время спит до полудня, когда его четвертая книга получает отказ за отказом.

— Я не могу этого вынести! — восклицала Маргарет.

Это особенно выводило Энрике из себя, потому что, по его мнению, все было ровно наоборот — это он не мог этого вынести. Как она могла требовать, чтобы он притворялся верующим, если он им не был? Почему она считала, что он должен отказаться от чего-то, что ему нравится, только потому, что ее это не интересует? Но страшнее всего, как, ради всего святого, она могла ожидать, что он останется веселым и довольным, когда мечта всей его жизни — стать писателем — рушилась на глазах?

Потому что это были бессмысленные переживания, утверждала Маргарет. Она просит только об одном — чтобы он вел себя как взрослый, ответственный мужчина, и, кроме того, она уверена, что ему же пойдет на пользу, если он будет во всем ее слушаться. Она была эгоистична в том единственно действенном смысле, в каком люди могут быть эгоистичны — когда они на самом деле искреннее убеждены, что только их образ жизни правильный. Любая его попытка изменить установленные ею правила выливалась в неистовый всплеск эмоций, не допускавший даже обсуждения, а тем более компромисса. Вне зависимости от того, сердился ли он, обижался, утешал или прятался по углам, как побитая собака, после того как буря прекращалась, оказывалось, что его бастионы разрушены, а ее стоят целые и невредимые. Энрике боялся, что и сейчас она отреагирует таким же образом, только на этот раз не был уверен, что сумеет обуздать свой гнев, потому что был убежден, что она неправа: он не стал счастливее, живя по ее правилам.

Все это он изложил, сидя возле нее на кровати, хриплым, прерывающимся, едва слышным голосом. Это была ложь умолчания. Он ничего не сказал о Салли и их отношениях, но сказал правду о своих чувствах:

— Я несчастлив. Я не могу. — Слова, которые он собирался произнести, были настолько тяжелыми, что ему пришлось сделать паузу и вдохнуть, прежде чем он смог вытолкнуть их из себя: — Я не могу больше так жить.

— Не можешь жить как? О чем ты говоришь? Секс? Это все из-за секса? — произнесла она с таким выражением, будто само это слово было низким и презренным. — Побойся бога, я устала. У нас ребенок, я много работаю. Я не могу так легко включаться и выключаться, как ты. Я не лампочка, чтобы…

Он уже слышал приближающиеся раскаты, которые скоро перерастут в ураган «я не могу», сметающий его нужды и желания.

— Все это чушь собачья, — сказал он, больше не боясь надвигающейся бури ее эмоций.

— Что? — ошеломленно спросила она.

Он спокойно повторил:

— Все это чушь собачья. Мы не занимаемся сексом, потому что что-то очень неправильное происходит с нашим браком. Либо мы решим проблему, либо… — Он снова вздохнул, чувствуя себя таким несчастным и испуганным, что у него закружилась голова, и он даже подумал, что может потерять сознание. — Либо ему придет конец, — с сожалением, но твердо проговорил Энрике.

— Ему придет, — Маргарет запнулась, — конец? — повторила она скорее с недоверием, чем с болью.

Он взглянул ей в глаза. В них часто появлялось удивленное выражение, но только сейчас, когда он сделал по-настоящему ошеломляющее заявление, Маргарет не выглядела удивленной. Вместо этого ее глаза потемнели от гнева. Энрике не дрогнул. Медленно и с расстановкой он повторил:

— Нашему браку придет конец. Я больше не могу так жить.

Действительно не могу.

По крайней мере в этом он был честен.

Итак, он сумел ее напугать. Напугать до глубины души: она отреагировала не истерикой, а собранностью. Маргарет потянулась за своей пачкой «Кэмел лайтс» — она бросила курить во время беременности, но спустя несколько месяцев после родов снова начала, — вытащила сигарету, зажгла и села прямо, убрав ноги, так что они уже не касались Энрике. Сжав губы и вздернув подбородок, она смотрела на него с холодным бешенством.

— Что это значит? Что, черт возьми, ты ждешь, чтобы я сделала?

Салли — любовница Энрике, подруга Маргарет, его любовь, ее соперница — предложила решение, коварный компромисс, который, как она мудро рассчитала, у Энрике хватит храбрости предложить: консультацию у психотерапевта. Энрике ухватился за эту идею, потому что тем самым хотя бы на несколько недель отодвигалась необходимость сделать мучительный выбор, который требовала от него Салли. Он не питал иллюзий, почему Салли предложила это отсроченное решение. Энрике знал статистику: большинство пар, обращающихся к семейному психологу, все равно кончают разводом. Это был промежуточный пункт, способ потянуть время для эмоционально ограниченных людей вроде Энрике, слишком зажатых, чтобы сказать правду без присутствия третейского судьи. Энрике понимал, что Салли все это просчитала, и, что хоть его решение и будет отложено, шансы на то, что чаша весов склонится в ее пользу, возрастут.

Маргарет никогда не ходила к психотерапевту, но в конце концов она была еврейкой, так что вряд ли отказалась бы обратиться к специалисту, чтобы решить проблему. Она лишь спросила:

— И о чем мы будем говорить? Кто должен менять памперсы?

— В том-то и проблема, — горько вздохнул Энрике. — Это все, о чем мы теперь говорим.

— Ты считаешь, это моя вина?

— Давай обсудим это с психотерапевтом, — ответил он и встал, прекращая разговор, первый подобный разговор за время их брака.

Трудно поверить, но Энрике предоставил Маргарет выбрать психотерапевта, некоего доктора Гольдфарба. Его порекомендовала одна из подруг Лили, утверждавшая, что он спас ее брак. Видимо, на Маргарет произвела сильное впечатление речь Энрике и последовавшее за ней молчание, потому что визит к доктору был назначен на вторник на этой же неделе, когда Маргарет не нужно было весь день сидеть в редакции.

Они прибыли порознь, что было естественно в данной ситуации, и встретились уже в приемной у доктора, где висел большой плакат с одной из выставок в Метрополитене и стояла непременная стойка, набитая номерами журналов «Нью-Йорк» и «Нью-йоркер». Маргарет вытащила один и начала его яростно листать, словно редактор был ее личным врагом. После их разговора все ее движения стали резкими и отрывистыми, в глазах стоял лед, губы были плотно сжаты. Всем своим сердитым и холодным видом она подтверждала, что не только не любит Энрике, но и не одобряет его. Несмотря на все ее снисходительные разговоры о братьях, сетования на отца, слишком мягкого, чтобы противостоять строгим законам Дороти, Маргарет ожидала от Энрике такого же повиновения. Ему разрешалось наслаждаться полной свободой художника, за которого она безрассудно вышла замуж — но только не с ней; ей он нужен был связанным по рукам и ногам, как цыпленок на вертеле.

Вскоре их пригласили в кабинет Гольдфарба. Они сели на жесткие деревянные стулья с предназначенной для пациентов стороны стола; напротив расположился Гольдфарб, в кресле из мягкой кожи с высокой спинкой, выглядевшем значительно удобнее, чем их стулья. Из-за унылого, безжизненного выражения, застывшего в серых, навыкате, глазах психиатра, с тяжелыми мешками под ними, казалось, что он вот-вот уснет. Доктор Гольдфарб объяснил, что, хоть он и является традиционным фрейдистом, консультирование семейных пар не позволяет ему оставаться молчаливым слушателем, поэтому он проводит свои сеансы немного иначе. Он добавил, что тем не менее предпочитает выслушивать все, что они могут ему сказать, нежели говорить самому.