Счастливый брак

Иглесиас Рафаэль

— Нет, это не слишком много, — сказал Энрике.

После того как вышел его первый фильм и он наконец-то стал платежеспособным, Энрике много раз порывался сообщить Леонарду и Дороти, что он уже не бедствующий писатель, но Маргарет запрещала ему обсуждать финансовые вопросы с ее родителями. Когда он спрашивал почему, она отвечала: «Они не поймут», — что противоречило здравому смыслу, поскольку Леонард разбирался в финансах так хорошо, как немногие на этом свете, и Дороти, казалось, имела прекрасное представление о влиянии кредитно-денежной политики на фондовый рынок. Но Маргарет настаивала:

— Они не поймут, много это для нас или мало, и не поверят, что этот случай с одной из твоих книг еще ничего не означает. Они — как все, Энрике, им не дано понять, с какими идиотами ты имеешь дело и что твой успех никак не зависит от того, насколько хорошо

ты пишешь. — Она вздохнула, словно устала жить в столь сильной зависимости от его карьеры. — Так или иначе, это не их дело! — закончила она раздраженным тоном, которому, как он знал, лучше не противоречить. Это были ее родители, и она отвечала за его отношения с ними.

Тем не менее этот запрет был вынесен, когда она была в добром здравии и не собиралась умирать; теперь же, когда она умирала, он не мог позволить ее родителям думать, будто десять тысяч для него слишком большая сумма.

— Послушайте, — начал Энрике, — позвольте мне объяснить свою финансовую ситуацию…

— Нет! — в панике закричала Дороти. — Не нужно подробностей! Мы не хотим лезть…

— Я ничего не имею против, — сказал Энрике, ни на минуту ей не поверив. И действительно, она тут же замолчала и обратилась в слух, что случалось крайне редко. — У нас есть около двух миллионов в акциях и облигациях. Дом в Мэне стоит около миллиона, и кредит за него полностью выплачен. Теперь, после того как я некоторое время не работал, мне вряд ли удастся снова хорошо зарабатывать, в первую очередь потому, что доходы писателей, которым за пятьдесят, существенно снижаются, если, конечно, они не мировые знаменитости, к каким я, увы, не отношусь. Но с шестидесяти шести мне положена пенсия от Гильдии сценаристов… — Он сделал паузу, чтобы взглянуть на своих собеседников. Сжав губы, они завороженно внимали каждому его слову. — Моя пенсия составит около ста тысяч в год, так что, с учетом наших сбережений, даже если я больше ничего не буду зарабатывать, я смогу вполне комфортно существовать. Особенно если не буду роскошествовать.

Наступила пауза. Леонард, поморгав, вздохнул. Дороти первой нарушила молчание:

— Два миллиона.

— Немногим больше двух миллионов в акциях и…

Она не дала ему договорить:

— Два миллиона — не такие уж большие деньги. В наше время — совсем небольшие. И ты не можешь знать, сколько денег будешь получать. Голливуд так ненадежен, — заявила она и во второй раз поцеловала его в щеку — еще одно проявление внезапно нахлынувших чувств. Затем своим отрывистым, торопливым тоном «извините-опаздываю-на-поезд» Дороти добавила:

— Не беспокойся. Маргарет взяла с нас слово о тебе позаботиться, и я сказала ей, что ты для нас как сын. Разумеется, мы тебя не оставим.

Резко отвернувшись, она крикнула:

— Роб? Ты еще наверху?

Она покинула крошечную кухню, крича по дороге:

— Я хотела кое-что спросить у Маргарет, когда ты закончишь. Роб, ты еще там?

Ошеломленный Энрике перевел взгляд на Леонарда, который, как оказалось, внимательно его изучал. Казалось, он ждал, что Энрике заговорит. У Энрике с тещей было больше общего, чем ему хотелось бы признать: например, вера в великую силу денег, особенно когда это касалось других; Энрике почему-то был убежден, хоть у него и не было никаких доказательств, что для Леонарда вопрос о стоимости участка был гораздо важнее, чем для самого Энрике. Полагая, что Леонард все еще беспокоится об этом, Энрике озвучил очевидное:

— Одним словом, десять тысяч для меня не так уж дорого. Маргарет попросила меня купить эту землю, а это много для меня значит — может, звучит глупо, но я рад был заплатить эти деньги.

Леонард кивнул с таким тяжелым вздохом, что Энрике воспринял это как знак неохотного согласия.

— Ты знаешь, — начал Леонард, но остановился: ему трудно было говорить. Откашлявшись, он продолжил: — Один из приятелей спросил меня: «Ты с этим смирился?» — Леонард вновь замолчал и посмотрел на Энрике. Во взгляде читалось чувство, которое Энрике редко замечал в тесте, — ярость.

— Смирился? — спросил Энрике, стараясь приспособиться к новому повороту их беседы. — Смирился? — вопросительно повторил он, хотя уже понял, что имеется в виду. — Смирился с чем? Со смертью Маргарет? — негодующе уточнил он.

Леонард, горько улыбнувшись, кивнул.

— «Ты с этим смирился?» — спросил мой приятель. «Ты это принял?» — спросил он. — Леонард с отвращением нахмурился. — Я ответил: «У меня нет выбора. Я должен это принять. Но смириться?»

Он потряс головой,

как бык, пытающийся стряхнуть пику матадора.

— Нет! — объявил Леонард, словно приносил присягу. — Нет, сказал я приятелю. — Он произносил «приятель» как «враг». — Я не смирился. — Пошатнувшись, он прислонился к плите и договорил, запинаясь, будто его безнадежное сопротивление могло что-то изменить: — Я не смирился с тем, что моя дочь умирает.

Энрике обнял его, чтобы помочь ему удержаться на ногах и вместе с тем успокоить. Он боялся показаться назойливым и был почти готов, что Леонард оттолкнет его, но старик позволил Энрике обнять себя, его грудь сотряслась в тяжелых, полных отчаяния рыданиях. Когда они прекратились, Леонард высвободился, потянулся за носовым платком, нашел его и, аккуратно вытерев глаза и нос, объявил:

— Все, хватит. Хватит об этом. Я сорвался. Прошу прощения.

— Вам не за что извиняться, — заверил его Энрике.

Отец Маргарет кивнул.

— Не знаю, как ты все это выдерживаешь. Я бы не смог. — В тысячный раз услышав такое признание от друга или члена семьи, Энрике подумал, нет ли в этих словах скрытого неодобрения.

Что, он должен был не выдержать, сломаться? Порой, достаточно часто, ему хотелось сорваться, дать выход эмоциям, и иногда, в одиночестве он позволял себе это сделать — в машине, у себя в офисе, а два раза даже на улице Нью-Йорка, в толпе незнакомых людей. Но у него были сыновья. Как и у Дороти с Леонардом, у него были дети, за которыми он должен был присматривать до самой смерти. Он всегда предполагал, что эта работа достанется Маргарет, что она переживет Энрике и будет изводить своей заботой уже взрослых сыновей. Это было еще впереди. К его удивлению, пока утешать сыновей было относительно несложно. Достаточно было честно рассказывать им обо всем, объяснять, что они имеют право испытывать страх и печаль. Больно было наблюдать, как эти эмоции тяжким грузом ложатся на юные плечи. Но их чувства были чисты и свободны от эгоизма, присущего ровесникам Маргарет: те понимали, что в них может попасть пуля, которая уже смертельно ранила ее. С тех пор как Маргарет заболела, Макс и Грегори пребывали в состоянии шока и растерянности, с ужасом ожидая ее приближающуюся смерть. Энрике знал, что им еще предстоит ощутить всю остроту утраты: когда кто-то из них потеряет кошелек и будет дозваниваться матери, а она не подойдет к телефону; когда не пришлет на электронную почту письмо с советами, как вести себя во время важного собеседования; когда они поедут к дедушке и бабушке в гольф-клуб и некому будет напомнить им, что надо захватить с собой пиджаки; когда больше не услышат, какие они красивые и обаятельные, несмотря на то что какая-то бессердечная девчонка их отвергла; когда они добьются успехов в карьере, а она не сможет разделить их радость; когда поведут к алтарю своих любимых и не увидят ее в первом ряду; когда будут держать на руках внуков Маргарет и не смогут показать ей, — вот тогда им понадобится Энрике. Если бы он сломался, пока Маргарет болела, он предал бы ее и испугал мальчиков. Как бы он смог восстановить их связь после такого? Разве Дороти и Леонард чувствовали бы себя спокойно, не будь они уверены, что рядом с внуками находится здравомыслящий и любящий человек, который всегда о них позаботится? Наконец-то, после многих лет самообмана, он понял: то, что он считал главным стержнем своей жизни — свое творчество, не может помочь тем, кого он любит. Его истинный талант — в умении понять и принять их чувства, насколько бы они ни отличались от его собственных.

Он понес кофе к дивану, мысленно пробегаясь по расписанию Маргарет. Завтрашний день принадлежит Грегу, и завтра же Макс должен в последний раз побыть с матерью наедине. Сегодня ночью Грег прилетает из Вашингтона, где работает уже два года после окончания университета. Планировалось, что старший сын проведет с Маргарет весь день. Макс, которому пришлось наблюдать все стадии болезни матери в течение последних трех лет своей школьной жизни, еще должен был решить, когда он хочет в последний раз поговорить с ней и хочет ли вообще. В полдень появился Макс: накануне он в очередной раз пытался забыться сном, чтобы не замечать происходящего, и только что проснулся. Едва увидев вытянувшиеся лица дедушки, бабушки, дядей и их жен, он поспешил уйти, сказав, что у него назначена встреча. Энрике остановил его возле лифта и напомнил, что если он хочет провести какое-то время наедине с матерью, то ему следует поторопиться: завтра она перестанет получать стероиды и после этого будет почти все время спать или впадет в бессознательное состояние.