Щепкин
Шрифт:
— У Мочалова — теплота, жар, искра божия! Понимаете: искра божия!
Нащокин, полушутя, заметил:
— Насчет искры — не спорю, согласен… Но согласитесь и вы, почтенный Михаил Семенович: ведь бывало и то, что когда у Мочалова искра эта или потухает, или скрывается под пеплом, тогда он играет пренесносно ту самую роль, в которой прежде был прекрасен! А Василий Андреевич всегда одинаков: как изучил роль, как исполнил ее в первое представление, так не отступает ни на шаг от выработанного типа.
— Вот и выходит, что ваш Каратыгин — мундирный С.-Петербург: затянутый, застегнутый на все пуговицы и выступающий на сцену, как на парад, непременно с левой ноги: левой, правой, левой, правой… а ни за что не посмеет шагнуть правой, левой! Хи! хи! хи! — захихикал довольный таким сравнением расходившийся
Но Щепкин не только спорил с теми, кто недооценивал талант Мочалова, а и немало делал для того, чтобы помочь ему полнее реализовать его «дар божий» и тем самым доказать преимущества утверждавшейся в русском театре школы «переживания». Особенно это важно было сделать в очном споре Мочалова и Каратыгина в спектакле «Мария Стюарт» по пьесе Ф. Шиллера, в котором они вместе должны были «явиться на сцену» — самые яркие выразители противоположных направлений в актерском искусстве. Поэтому со свойственными Щепкину энергией и жаром взялся он за подготовку московской знаменитости к этому спектаклю. «Какие старания прилагали мы, — вспоминал позднее М. П. Погодин, — чтоб подготовить, «наэлектризовать» Мочалова, толкуя и объясняя ему роль, возбуждая его самолюбие, охраняя от соблазнов, стараясь доказать, какое влияние может иметь на всю его службу игра его в этой пьесе вместе с Каратыгиным… Он все слушал, соглашался, обещал постараться. Щепкин в последние дни, кажется, и не оставлял его, ходя за ним, как нянька…»
Однако все старания помочь Мочалову в его творческом споре с Каратыгиным не имели успеха, надежды на победу в том споре развеялись тотчас же, как только оба трагика оказались лицом к лицу. Каратыгин в роли Лейчестера, как всегда, покорял публику своей величественностью, строгой выверенностью каждого шага, жеста, звучания голоса. «Но вот должен выйти Монтимер, — продолжает Погодин, — сердце бьется у нас… Он выходит и начинает… Господи Боже мой, что мы услышали, что мы увидели! Какого-то автомата и чревовещателя: отвратительные звуки, отвратительные движения, замогильные завывания! Мы остолбенели в своей ложе… Дальше и дальше. — Хуже и хуже. Никогда не был Мочалов, кажется, так дурен и отвратителен».
«Конечно, никто не ожидал, — сокрушался другой свидетель провала Мочалова в этом спектакле, — чтоб он мог так дурно сыграть Монтимера: роль, созданную для него; роль исступленного фанатика любви и веры. Жалко было смотреть на г. Мочалова! Напрасно призывал он, искал, силился возбудить свое одушевление… душа не откликалась на безвременный зов, и не будучи вовсе художником, он был ниже всякой жалкой посредственности».
Щепкин понимал, каким талантом от природы одарен Мочалов, но в то же время видел, сколь неумело, нерасчетливо он им пользовался, не мог управлять собой, своими чувствами, эмоциями, губил себя и это, как неравнодушного человека, его волновало, беспокоило, побуждало к настойчивым наставлениям, предостережениям, что вызывало только раздражение его младшего коллеги, нежелание общаться. Остались свидетельства того, что вне стен театра он даже избегал встреч со Щепкиным.
Да, не все в поступках Мочалова мог одобрять Щепкин, как, впрочем, и Мочалов в нем, но кто еще мог так оценить талант товарища по сцене! Кто мог так переживать его неудачи и радоваться успеху и, наконец, скорбеть, когда пришло роковое известие о его безвременной кончине и настало время провожать в последний путь великого артиста. «Когда гроб вынесли из церкви, — отчитывался «Пантеон» о церемонии похорон П. С. Мочалова, — его не дали поставить на дроги, а понесли на плечах до самой могилы. И страшно, и горько, и вместе отрадно было видеть это зрелище. Все рвались к гробу: его нес и тот, кто знал Мочалова лично, как человека,
Когда несли его мимо Университета, множество студентов вышли к нему навстречу. Трогательно было видеть это желание юных служителей науки отдать последнюю дань уважения отошедшему служителю искусства… Там приняли его на руки студенты и несли до самой могилы…» «Всех менее поражено его семейство, которое при отпевании его стояло, как совершенно постороннее — сообщал директору императорских театров А. М. Гедеонову инспектор репертуара театра известный композитор А. Н. Верстовский. — За все за то семейство надрывался слезьми Щепкин».
Михаил Юрьевич Лермонтов — Александр Сергеевич Пушкин
Михаил Юрьевич Лермонтов и Михаил Семенович Щепкин подружиться не успели, хотя начало их личным взаимоотношениям было положено. Во всяком случае, из сохранившихся и скупых сведений мы знаем как минимум о двух встречах артиста и поэта. Одна из них состоялась в 1829 году, во время короткого пребывания Лермонтова в Москве, где он бывал всегда с большой охотой и куда стремился всем сердцем.
Посетив спектакли Малого театра, а это были постановки по пьесам Дюканжа и Дино «Тридцать лет, или Жизнь игрока» и Шиллера «Разбойники», в которых блистали своим искусством Мочалов и Щепкин, Михаил Юрьевич после представления прошел за кулисы, чтобы выразить артистам свою признательность за полученное от их игры удовольствие. К сожалению, характер этих разговоров нигде не зафиксирован. Но то, что Лермонтов высоко оценил эти спектакли и актерские работы, видно по свидетельству — в одном из писем тетушке А. М. Шан-Гирей он писал: «Помните ли, милая тетенька, вы говорили, что наши актеры (московские) хуже петербургских. Как жалко, что вы не видели здесь Игрока, трагедию: Разбойники. Вы бы иначе думали».
Это замечание поэта о московских спектаклях и актерах, хотя и лаконичное, но достаточно выразительное, тем более ценно, что это одно из немногих дошедших до нас его суждений о драматическом искусстве.
Между первой зафиксированной современниками встречей Щепкина и Лермонтова и второй, также оставшейся в письменных свидетельствах, более десяти лет. Нечастые и кратковременные приезды Михаила Юрьевича в Москву, а затем и ранняя гибель поэта стали главным препятствием тому, что они не успели удовлетворить своих желаний в общении. И хотя А. И. Урусов в своих воспоминаниях говорит о сближении этих великих современников перед гибелью Лермонтова, других подтверждений этому не сохранилось. Есть две записи, связанные с одним событием — чествованием в доме М. П. Погодина Николая Васильевича Гоголя по случаю его именин и отъезда за границу. Брат декабриста Н. И. Тургенева Александр Иванович Тургенев, хранитель письменных памятников древности, записал в своем дневнике: «Там уже молодая Россия стекалась… Стол накрыт в саду: Лермонтов, кн. Вяземский, Баратынский, Свербеевы Хомяков, Самарин, актер Щепкин… Приехал и Чаадаев».
Эту информацию дополняет и С. Т. Аксаков в своем рассказе о знакомстве с Гоголем: «Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из своей новой поэмы «Мцыри» и читал… прекрасно». Известно, что на этом вечере отрывки из произведений Гоголя читал и Щепкин.
Эти скупые сведения не раскрывают нам характер отношений поэта и артиста, но так или иначе их жизненные орбиты пересекались и их связывал единый круг общения, союз единомышленников.
Не многим более сохранилось свидетельств личных встреч Щепкина и Пушкина. Существует предположение исследователей об их возможном свидании в феврале 1821 года на Украине. Возвращаясь из Молдавии, Пушкин остановился в Киеве и провел там несколько дней. Как раз в это же самое время там проходили гастроли полтавского театра. Имя Щепкина и популярность самого театра не могли не привлечь внимания поэта, знатока и любителя драматического искусства. Некоторое время назад он начал писать статью «Мои замечания о русском театре», работу над которой прервала молдавская ссылка поэта.