Щорс
Шрифт:
— Бог, бог… Чахотка задавила ее.
— А воля чья? — не отступала бабка, косясь на образа. — Его, бога.
Стемнело, зажгли лампу. Пришел отец. Не кричал, посмотрел тетрадки, поговорил вполголоса с дедом о своем, путейском. Какой-то пришибленный он; тихая, виноватая улыбка не сходила с бледного усталого лица. Николаю жалко его стало. Бабка, гремя посудой, позвала вечерять. Отец отказался; снимая с гвоздя полушубок, умоляюще глядел на него.
— Нет, мамаша… Дома своя вечеря на столе стынет. Да и неудобно, спрашивает она…
Догадался Николай, его спрашивают. Не ждал уговоров. Молча собрал в сумку книжки.
Все сидели за столом в горнице. Мачеха, в светлом платье с открытой шеей, встретила в прихожке; улыбаясь, протянула руку, желая познакомиться. Николай сделал вид, не понял жест — подал сумку с книгами. Приноравливаясь к пирогу с сушеными яблоками, видел, сестренки не чурались чужого человека в доме, переговариваются, а Константин и вовсе присоседился к ее локтю. Отлегло малость — ощутил вкус пирога.
Налаживалась новая жизнь в семье Щорсов. Девиата как-то сразу, одна за одной, стали называть Марию Константиновну «мамой». У Кости тоже прорывалось, но он умел и без этого слова объясняться с мачехой. У Николая ничего не получалось. Приходил он в себя долго, словно после тяжелой болезни. По привычке, заведенному порядку наполнял кадку водой, таскал из сарайчика дрова, уголь. Отпали варево и стирка. Пристрастился бегать вечерами к Табельчукам и все чаще оставался и на ночь. Отец не выговаривал. Привечал дядя Казя. Оказывается, он уже много лет «выдумывает» летательный аппарат. На листе бумаги он получается похожим на стрекозу — решетчатые, из планок, крылья, хвост, велосипедные колеса и моторчик на керосине, с крохотной махой.
— И взлетает? Не падает?
— Птица же летает… Закон один. Птица, опираясь на воздушную струю, может планировать. Наблюдал, орлы? На много верст поднимаются ввысь. Используют вихри. А что птицу тянет? Взмах крыла. А что способствует так легко и скоро летать? Форма тела. Обтекаемая, гладкая.
Николая раздирали сомнения: человек может оторваться от земли, полететь? Такое в сказках, с помощью волшебной силы. А по правде — вранье, выдумки. Никакой волшебной силы на земле нет. Вспомнилось: летал! Во сне. Давно-давно, еще была жива мать. С кручи, высокой-высокой, расставил руки и полетел. Через реку, над лесом. До сих пор явственно помнит ощущение полета.
— А во сне я летал… Не так это?
— Наверно, так.
— Я всурьез, дядя Казя, не смейся.
— Наука еще не может объяснить сны. Но полет во сне… Бабка тебе пояснит. Летают дети. Летал и я. Довольно часто. По народному поверью — ты растешь. Что-то тут есть…
Окутываясь дымом, Казимир глядел куда-то сквозь племянника.
— Пока не до снов… Явь! Сколько препятствий у человека! Есть насущные. Нужно преодолевать уже моему поколению. Вам не оставлять. А перед вами встанут свои. Так и движется жизнь из поколения к поколению. Летательные аппараты — одна из последних идей девятнадцатого столетия, так сказать, идея моего поколения. Нам ее и воплощать…
— Я тоже скоро вырасту.
— И на твой век хватит дел. К примеру… Революция! Уже не одно поколение решает эту идею, бьется за нее. Будут еще биться твои внуки, правнуки. Кое-где она взяла верх. Во Франции. Народ обезглавил своего короля, провозгласил республику. Но правит страной не рабочий, не крестьянин, а богач, капиталист. Я считаю, что у власти государства должен встать народ. Это справедливо.
— А снова?
— Гм, храбрый. Такое десятилетиями копится. Повторит ли твое поколение, не уверен. Мое — нет.
Всегда так дядька Казя озадачивает. Наговорит, наговорит интересных слов, не всё понятных. Нынче, кажись, уловил их смысл. Позапрошлогодние события на деповском дворе не что иное, как революция. Слесари, котельщики, кое-кто из инженеров встали против царя. Думал, только у них в Сновске. Ого! По всей России. В крупных городах, Питере, Москве, Киеве, Харькове, народ вышел с красными флагами, с оружием. Строили на улицах баррикады, как в той же Франции. Победил царь. У него казаки, жандармы…
Вскоре в шумной семье Щорсов прибавился еще бас. Нового жильца нарекли Григорием. Года через полтора родилась Зинаида. Мешалась семья, сживалась.
1909 год. Этой весной Николай окончил церковноприходскую школу. Встал вопрос: куда? Конечно, Александр Николаевич желал бы своему первенцу и лучшей доли, нежели у самого. Слишком долог и труден его путь до машиниста. В самом деле, куда? О гимназиях думать не приходится. Сосед, Новицкий, тоже машинист, увозит дочку в Городню, в частную гимназию. Какие нужны средства! В реальное училище? Тоже не бесплатно. Одна дорога — на поклон к Грузову, начальнику депо. Не в слесарные мастерские, то к себе на паровоз, в кочегары.
Вечером в саду возле самовара состоялся разговор. Как-то не случалось обсуждать семейно, думалось, не скоро. Учился прилежно, жалобами не одолевали, не то, что с младшим. А нынче надо решать, не терпит время. Александр Николаевич не посмел сразу заикнуться о своих намерениях.
— Как же теперь, сынок? Грамотой овладел. У нас и в роду таких, почитай, свидетельств не имелось.
У Николая недовольно сошлись брови. Наклонившись, часто тянул из блюдца. Знал, каков будет разговор. Отец не в состоянии, как у Глашки Новицкой, отдать его не только в частную гимназию, но и в реалку. Митьку Плюща отправляют родители в музыкальную школу, как бы не в самый губернский город. Едва не с пеленок Митька помирает за скрипкой. Завидует Глашке и Митьке. Хотелось и ему учиться. Техник-путеец, мостостроитель, как дядя Казя? Можно на учителя, в семинарию. Опять же плата. Делился с дядей; тот, прикинув, подсказал — военно-фельдшерская школа. Навел справки. Казенный счет, полный пансионат, с обмундированием и котлом. Ему, полусироте, сыну отставного ратника, положены льготы. Такие школы в Киеве и Николаеве. В Николаеве — морская. Воспрянул духом. Морская! На кораблях, в море…
Поразила униженная усмешка отца, неловко за него перед мачехой. Говорил бы напрямик! Желая помочь ему, сказал:
— Депо, слесарный верстак не уйдут… И паровоз. Поеду в Николаев. Там школа, Военно-фельдшерская… Не поступлю, вернусь.
— Я, сынок, не против грамоты. Сам видишь, семья…
Лучше бы промолчал.
Николай постоял за калиткой. Не хотелось никого видеть. Побрел к школе. Солнце пропало за соснами, над поселком скапливались сумерки. Школьный двор, непривычно пустой, казался чужим. Утром отзвенел для него последний звонок. Обогнул кругом забора. Окна хранили еще теплые отблески вечерней зари; сквозь них смутно белели стены в классах. Крайние два — их; у углового — его парта.