Сципион. Социально-исторический роман. Том 1

Тубольцев Юрий Иванович

Тем временем пунийские вожди, объединив свои силы, подошли к высоким стенам Нового Карфагена, убедились, что изменой его не взять, осаждать — бесполезно, так как римляне были хозяевами морских путей, штурмовать — немыслимо без чудовищных потерь, и двинулись к Иберу. Какой-то период времени они маневрировали невдалеке от разделяющей их с римлянами реки, подавляя волнения испанских племен, затем опять рассорились и разошлись на зимовку по разным углам страны, будто желая быть подальше друг от друга.

Большую часть каждого дня Публий проводил в делах. Он принимал посольства, участвовал в упражнениях воинов, составлял карты местности, читал греческие книги, обучался языкам иберийских народов, а также немного ознакомился с финикийским и даже с нумидийским языками, чем особенно удивил товарищей. Однако он с усмешкой сказал им, что научиться беседовать с нумидийцами для него гораздо важнее, чем с карфагенянами. Но в свободное время ему приходилось столь же туго, как и в Новом Карфагене.

Оракул коварного халдея он большей частью сумел перебороть и растворить в себе, от него остался лишь осадок в душе,

а вот рана, нанесенная красотою, язвила его непрестанной болью. Острота ее несколько уменьшилась, но зато отрава любви разлилась по всей его душе, пропитала самые отдаленные ее уголки и стала неотделимой от его существа. Публий часто грезил в полузабытьи, когда Виола являлась ему в заманчивых нарядах и растравляла страсть чарующим танцем. Особым светом лучились ее глаза, гордые сознанием своей власти. Он силился проникнуть глубже в этот взор, но неизменно терпел поражение, лицо красавицы будто испускало сияние и пряталось за дымкой ореола, ему не удавалось рассмотреть желанные черты. Это приводило его в отчаянье. Что за тайна набросила покровы на ее лицо? Он помнил каждую деталь этой красоты, но все вместе не мог отчетливо представить. Так было днем и ночью, когда пытался он уснуть, так было и во сне. В снах ему тоже не удавалось разглядеть Виолу, хотя она всегда была их главной героиней. Весь сон пронизывало предчувствие долгожданной встречи, где-то вдалеке призывно маячил ее образ, но тщетно было к ней стремиться, настичь ее не удавалось, красавица все время каким-то чудом ускользала: проникала сквозь стену, либо растворялась во мраке, в решающий момент оборачивалась птицей или уродливой старухой.

Кстати, Аллуций со своим отрядом уже находился в лагере Сципиона. Однако этот самодовольный дурень не догадался и двух слов сказать Публию о Виоле. И Сципион его возненавидел. Несмотря на преклонение испанца перед ним и безусловную верность, он отдалил юношу от себя и будто бы совсем перестал его замечать.

Каких только средств не испробовал Публий, чтобы излечиться от душевного недуга. Когда ночные терзания превышали возможности его воли, он зажигал светильник и возвышенную боль вкладывал в стихи, которые утром поспешно уничтожал, дабы не видеть свой позор, а днем изнурял себя физическими упражнениями. Но все это помогало слабо. Тогда он решил женский образ в своей душе одолеть посредством живых реальных женщин. Выбор у него был велик. Кроме пленных, всегда находящихся в полной власти победителя, и всевозможных любительниц приключений, многие знатные княжны и княгини заглядывались на молодого длиннокудрого чужеземца, посланного богами в Испанию, чтобы освободить эту землю от африканских захватчиков. Вожди могущественных народов старались сосватать ему своих дочек, вспоминая при этом, что Ганнибал женился именно в Испании. С другой стороны, и в нем самом неистово бурлила проснувшаяся плоть, и временами казалось, всех женщин этой страны недостанет ему для насыщенья. Он устраивал пиры до полуночи. Пред ним сладострастно плясали самые соблазнительные танцовщицы Испании, но их грация и темперамент лишь ужесточали тоску по прекрасной Виоле. А ведь среди них, по мнению многих и в том числе великого ценителя женских прелестей Фламиния, некоторые не уступали ей ни внешностью, ни вдохновением. В разгаре пьяного разгула ему приводили писаных красавиц, жаждавших его объятий, но едва он приближался к ним на расстоянье поцелуя, появлялась жестоким призраком Виола, прикасалась к своим соперницам волшебным жезлом и мигом обращала их в дурнушек. В поисках новых способов борьбы он задался целью «влюбиться издали» и с тех пор женщину обхаживал, к ней не прикасаясь, вел «умные» беседы, элегантно любовался станом, черными бровями, блеском глаз, узором губ или вдруг острил неудержимо, фривольными шутками доводил ее до исступленья и… бросал одну, чтобы не успеть разочароваться. Но при всем этом, оставшись с собой наедине, он видел только несравненную Виолу, властную царицу, не допускающую никого к своим владениям в его душе. Бывали случаи, когда женщина не столь уж яркой красоты неожиданно приковывала к себе его вниманье. Он трепетал от радости, ощущая стихийное сродство с этим милым существом, надеясь вырваться, наконец, из тягостного плена, где неподъемные цепи сделаны из тончайших переживаний души, но в наивысшем упоении увлеченьем вдруг мгновенно остывал, обнаруживая, что в облике обворожившей его женщины, маскируясь, пряталась какая-то черта, почти неуловимая деталь из внешности Виолы; иногда это была только походка, манера говорить или характерный жест. Тогда он гневно отвращал свой взор от жалкой подделки и возвращался из реального мира в страну своей фантазии к трону истинной богини.

К середине зимы Публий понял бесполезность такой борьбы. Созданный им образ Виолы — высшее произведение его духа, попытки затереть его наслоениями других чувств обречены на неудачу и лишь пачкают лучшее, что в нем есть. Поэтому он прекратил пирушки и последующие месяцы до весны жил отшельником.

9

Гай Лелий задерживался в Италии, так как не хотел рисковать, предпринимая морское путешествие в пору зимнего ненастья, тем более, что в Испании пока все было спокойно. Однако Сципион все же получал информацию из Рима.

В свое время он торжествовал по поводу взятия Капуи и считал постигшую ее население кару вполне заслуженной. Публий всегда недолюбливал этот город за противоестественную мягкотелость его жителей, слепо перенявших восточную роскошь. То, что, например, у греков было утонченной культурой, в Капуе обратилось в мишуру мелочных страстей и интересов. Так, привнесенные извне ценности и сами потускнели на чуждой почве, и затушевали истинную природу народа. Это искажение естественного, унаследованного

от предков характера людей и привело к чудовищному предательству интересов Италии, унизительному пресмыкательству перед заморским завоевателем. Но не столь однозначным было его отношение к участи Сиракуз. Глубокое впечатление производила драма этого видного государства, чей народ за долгие десятилетия совершил много доброго, но, заразившись эпидемией политического безумия, занесенной Ганнибаловыми шпионами, разом зачеркнул свою славную историю.

При общей радости по поводу успехов уходящего года на мгновение у Публия мелькнула мысль о скором завершении войны, причем без его решающего влияния, но лишь на мгновение: всем своим существом он знал, что победный удар Ганнибалу будет нанесен именно им, Сципионом. Впрочем, в любом случае он не испытывал зависти ни к Марцеллу, ни к Фульвию, видя и в более отдаленном будущем немало простора для приложенья своих сил, а значит, и для славы.

В связи с упоминанием в италийских новостях Капуи Публий вспомнил погибшего там Аппия Клавдия. Ему все еще не верилось, что друга, с которым они прошли жесточайшее испытание, нет в живых. Казалось, будто собственная его жизнь распалась на несколько параллельных жизней, текущих одновременно, которые он поочередно посещает своим сознанием, подобно воину, бьющемуся сразу со многими противниками. В какой-то из этих жизней Аппия Клавдия действительно нет, но зато в другой — он может его повстречать в любой момент. Публий задумался об этом феномене и предположил, что благодаря человеческой памяти, объединяющей разновременные события, жизнь человека возвышается над примитивной линейностью, за счет чего становится возможным довольно реальное пребывание в прошлом и — путем направленной комбинации элементов накопленного знания — проникновение в будущее. Он решил на досуге разобраться в этом вопросе детальнее и написать соответствующее сочинение.

Коварная Капуя надломила жизнь еще одного друга Сципиона — Марка Эмилия младшего. В последнее время Марк в должности военного трибуна успешно сражался в составе легионов, осаждавших этот город. Он уже сделался заметной фигурой в войске, приобрел популярность в Риме и намеревался выставлять свою кандидатуру в эдилы. Но предательский удар из-за угла, нанесенный ему в уже покоренной Капуе каким-то лавочником, мстящим за утерянные горшки, перечеркнул эти планы. Эмилий писал Публию о том, что жизнь его после долгого лечения находится вне опасности, но он стал калекой. О военной и политической карьере теперь следовало забыть. Вначале письма Марк сухо излагал факты постигшего его несчастья, но все пространство между строк было заполнено жестоким отчаянием. В конце концов мрачное настроение Эмилия прорвалось и в словах. Послание заканчивалось признанием, что жизнь, потерявшая смысл, ему не нужна, и только желание дождаться окончания войны, увидеть, как будет повержен ненавистный захватчик, заставляет его терпеть мучительные тяготы неполноценного существования. Причем освобождение Отечества он связывал с именем Сципиона и, потеряв способность влиять на события лично, свои надежды и мечты перенес на друга. Когда же на родную землю придет мир, он намерен лишить себя ничтожной жизни.

Прочитав письмо, Публий был настолько потрясен, что внешне остался спокоен. Только посредственные скорби могут излиться в слезах и жестах, а сильные чувства в зависимости от характера людей либо вызывают молчаливую прострацию, либо заставляют немедленно действовать наперекор судьбе. Сципион сразу схватил стиль и стал писать ответ Эмилию.

В момент высшего накала духовного напряжения, порожденного отчаяньем за друга, Публий в своем воображении узрел образ нового Марка Эмилия, освященного жреческим саном. Именно в стремлении к жреческому званию виделся ему ныне жизненный путь товарища, на котором можно было найти уважение и почет. Многими историческими примерами он доказывал Марку важность религиозной стороны жизни общества, где открывается огромный простор для приложенья добрых сил на благо государства, более того, утверждал, что в некотором роде эта деятельность стоит выше труда полководца и политика в той же мере, как душа возвышается над телом. Далее, уже спокойнее, он писал о новых перспективах развития Отечества на путях культуры. И это обещало немало дополнительных возможностей проявить себя, например, в исторических сочинениях или поэзии, и тем еще раз заслужить признательность сограждан. А поскольку природа устроена так, что за счет сохранившегося стремится компенсировать недостающее, то и без того острый ум и впечатлительная душа Марка с необходимостью будут обогащены и отточены переживаниями телесных мук. «В мире ничто не пропадает, и боль физическая или нравственная в конце концов обращается в самоцветы духа», — так Сципион закончил это письмо.

Только послужив в меру своих сил другу, Публий позволил себе расслабиться, и на глазах его проступили слезы.

От матери он получил послание, полное достоинства и гордости за сына. Однако она сообщала, что рада его успеху, но не удивлена им, как все прочие, ибо давно знает истинную цену Публию, а потому воображение ее не поразит, если даже он затмит славу самого Камилла. Напоследок, несколько противореча духу предыдущих слов, она просила Публия все же остерегаться «коварной к их роду испанской земли» и всегда иметь в виду непостоянство варваров.

Брат Луций писал ему восторженно и сумбурно, восхищение делами Публия перемежалось фразами о мелочах собственного быта. Сципион усмехнулся, прочитав это послание. «Ничего, я сделаю из него настоящего мужчину», — мысленно произнес он.

Из всех его адресатов не прислал ответ только Квинт Фабий младший. Видимо, от своего окружения он все-таки заразился фамильной неприязнью Фабиев к представителю конкурирующего рода Корнелиев. Публия это огорчило, но он верил в силу своей личности и рассчитывал при непосредственной встрече с Квинтом вернуть его дружбу.