Сдача и гибель советского интеллигента, Юрий Олеша
Шрифт:
Юноше,
обдумывающему житье,
решающему
сделать бы жизнь с кого,
скажу,
не задумываясь
Делай ее
с товарища
Дзержинского1.
Также твердо он знал, что:
"...если он (век, эпоха.- А.Б.) скажет: "Солги" - солги. Но если он скажет: "Убей" - убей"2.
1 В. Маяковский. Поли. собр. соч. в 12-ти т. Т. 6, М., 1940, с. 335.
2 Э. Багрицкий. Победители. Стихи. М.-Л., 1932, с. 34.
В эти годы особенно значительные идеи внедрялись с ошеломляющей силой, и оторопевший художник лишь разводил руками, поражаясь, как он мог до сих пор жить
Когда очень много говорят и хочется, чтобы говорили еще и еще о чем-нибудь прекрасном - о цветах или об успехах в области водопровода, то в один неповторимый миг на людей это начинает действовать совершенно поразительно: как удар по голове. Они теряют сознание, и в это время с ними можно делать что хочешь.
Подобные явления восходят к практике удаления кариозного зуба в эпоху временного татарского ига (1237-1480).
Зубы в ту замечательную эпоху драли так:
Несчастного сажали на пень, четыре мужика заламывали ему руки-ноги, пятый с разбегу стукал деревянной кувалдой по голове, шестой - драл.
Научно доказано, что для подлинного понимания какого бы то ни было явления, его - это явление - следует рассматривать на социально-историческом фоне. Каков же был социально-исторический фон выступления Юрия Олеши? А вот каков.
Замечательный негодяй Д. Заславский в своей знаменитой статье отметил, что "композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, чего ждет, чего ищет в музыке советская аудитория. Он словно нарочито зашифровал свою музыку, перепутал все звучания в ней так, чтобы дошла его музыка только до потерявших здоровый вкус эстетов-формалистов. Он прошел мимо требований советской культуры изгнать грубость и дикость из всех углов советского быта"1. "Эта игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо..."2
А Олеша говорил совсем не так. Он говорит совсем без боли, без этой ужасной деревянной кувалды и татарского ига.
"Но я вспоминаю: в некоторых местах она (музыка Шостаковича.
– А. Б.) всегда казалась мне какой-то пренебрежительной... Эта пренебрежительность к "черни" и рождает... те неясности, причуды, которые нужны только ему и которые принижают нас".
Д. Заславский говорит:
"Если композитору случается попасть на дорожку простой и понятной мелодии, то он немедленно, словно испугавшись такой беды, бросается в дебри музыкального сумбура, местами превращающегося в какофонию"3.
1Д. Заславский. Об опере "Леди Макбет Мценского уезда". В кн.: "Против формализма и натурализма в искусстве". М., 1937, с. 7.
2 Там же, с. 6.
3 Там же.
А Олеша говорит:
"Мелодия есть лучшее, что может извлечь художник из мира. Я выпрашиваю у Шостаковича мелодию, он ломает ее в угоду неизвестно чему, и это меня принижает..."
Мелодия, мелодия...
То есть я хочу напомнить, что мелодия Ю. Олеши ничем не отличалась от той, которую наигрывала наиболее просвещенная часть интеллигенции этой сложной, а в отдельные моменты даже противоречивой эпохи. Но зато как она звучит у Д. Заславского и как у Олеши!.. Разница этих звучаний говорит сама за себя.
Конечно, то, что Олеша сказал о Шостаковиче, было придумано не вдруг. Это было выношено давно, накапливалось, созревало. Он сам говорит: "Мне всегда казалось, что в музыке Шостакови-ча есть нечто такое..."
Речь Юрия Карловича Олеши была одной из самых ранних и одной их самых блестящих моделей предательства образца 1934-1953 годов. Многие, даже более талантливые люди делали это гораздо хуже. Но в то же время она не была совсем уже неожиданной Кипридой на берегах общественной мысли нашего отечества. С этой точки зрения она кое-что теряла в оригинальности замысла. Но субъективно никаких плагиаторских намерений у Ю. К. Олеши не было, поскольку он был невежественным человеком и не знал откуда берет. Конечно, объективно значение его модели понижается в связи с тем, что главную идею связь всех явлений жизни - он все-таки заимство-вал. И заимствовал он ее не их комплекта журнала "Нива" за 1906 год, и не из комплекта журнала "Красная Нива" за 1926 год, и даже не из бесед с соседом учителем, а заимствовал он ее у известного философа Гегеля.
Влияние же определенного рода идей Гегеля (в нелучшие времена) на общественную жизнь России предшествующего исторического периода было сложным и не во всех случаях безоговорочно прогрессивным.
Об этом странном явлении историк говорит так:
"...мощь николаевского государства, не внушавшая в себе никаких сомнений и вне России, на время ослепляет ищущие умы, и, закрывая глаза на грубый эгоизм сословно-бюрократического строя, они готовы, ради прекрасного в фантазии целого, подавить законные права и притязания составляющих целое частей"1.
1 Ч. Вертинский (В.Е. Чешихин). Сороковые XIX века. В кн.: "История русской литературы XIX века". Под редакцией Д. Н. Овсянико-Куликовского, тома I-V, т. II, М., 1911, с. 91.
Как мы видим, Юрий Олеша воспринял далеко не лучшую идею из диалектики великого философа.
Однако, кроме восхождения к указанному автору, была внутренняя опора на менее удаленный прецедент.
Выступление Олеши было полно предвидений и предчувствий.
В частности, весьма знаменательным оказалось предчувствие грядущей победоносной борьбы с космополитизмом, одной антипатриотической группой критиков, а также предвидение блестя-щих успехов на драматургическом поприще, связанных с появлением нескольких проникновен-ных произведений.
Писатель, ранее думавший, что в вечной тяжбе поэта и общества прав поэт, под влиянием блестящих успехов окружающей действительности прозрел и увидел, что поэт никогда прав быть не может.
Совершенно убежденный в собственной честности, прелести и обаятельности, Юрий Олеша убедил себя в том, что Шостакович делает нехорошее дело. Юрий Олеша позволил решительно пересмотреть свое предшествующее мировоззрение, полное ошибок и заблуждений. После пере-смотра во всей своей угрожающей и страшной наготе представилась ему пропасть: не осуждая, не проклиная, не оплевывая, отравлялся он чуждой нам оперой.