Сдача и гибель советского интеллигента, Юрий Олеша
Шрифт:
Автор делает вид, что предлагает нам два варианта социального бытия, но по добрым и чуть ироническим лучикам, бегущим от его слегка прищуренных глаз, мы догадываемся, что ему давно уже все ясно, и он теперь думает лишь о том, как лучше прикокнуть свою героиню.
Этому доброму и уже уставшему человеку нужны суд, смерть, кара и казнь.
Но что такое просто зарезать человека? Будет ли это достаточно художественно? Этого нельзя утверждать.
Тончайший художник Юрий Олеша не душит потихоньку свою героиню где-нибудь в застенке, а расстреливает с леденящими сердце подробностями. Героиня погибает из-под руки человека,
1 А. Гурвич. Под камнем Европы.
– "Советский театр", 1931, № 9, с. 28.
Убивая героиню, прикрывшую вождя парижского пролетариата, Юрий Олеша повторил еще один шекспировский мотив, которых (вместе с другими) и без того много в его пьесе: убийство Меркуцио из-под руки Ромео.
Но ведь Меркуцио умирает, потому что Шекспиру нужно показать, как отвратительны мир Монтекки и мир Капулетти, что они равны, и для того, чтобы проклясть оба этих мира. И прекрас-ный юный человек, попавший в черный облитый кровью средневековый мир, из которого выхода нет и в котором обе половины одинаковы, произносит первую фразу новой эпохи.
Он говорит:
Чума на оба ваши дома!
Я ранен!
Чума на оба ваши дома! Я пропал...
Царапина, царапина пустая;
Но и ее довольно...
Приходи завтра, и ты найдешь меня спокойным человеком. Из этого мира я получил отставку, ручаюсь. Чума на оба ваши дома!..
Чума, чума на оба ваши дома!
Я из-за них пойду червям на пищу,
Пропал, погиб. Чума на оба ваши дома!
"Список благодеяний" завершил перечисление доступных автору вариантов социального бытия и вызвал независимый от намерения угрожающий вывод.
Последний из поставленных писателем социальных опытов неожиданно показал не высокие достоинства одного мира и низменные недостатки другого, а совершенно неуместное тождество обоих миров.
Оказалось, что конфликт человека и общества неотвратим и что он возникает во всех случаях социального существования.
Я утверждаю, что это неминуемо следует из текста произведения, в котором все время получается что-то иное, нежели хотел автор.
Автор, конечно, ничего подобного не хотел.
Он хотел совсем другое: показать, как загнивает буржуазное общество.
Таким образом, становится совершенно ясно, что автор получил совсем не то, что ему нужно. Ему нужно получить бесспорные преимущества, а получил сомнительное сходство.
Уже немолодой и изрядно потрепанный жизнью писатель принимает несколько странную для его комплекции и мировоззрения позу прекрасной и юной Донны Бланки (в девичестве Бланш Бурбон), жены короля Кастилии Педро Жестокого (1334-1369), и теперь, фактически, совершенно иначе подходит к сложнейшему историческому вопросу.
Ну, что можно сказать обо всем этом?
Так как решение этого сложнейшего вопроса уже было в общих чертах сформулировано Г. Гейне, много лет посвятившего разработке аналогичных проблем, то мы и предлагаем слово выдающемуся представителю немецкой демократической поэзии.
Пожалуйста:
"Вы скажите ваше мненье
О сцепившихся героях,
Капуцина иль раввина
Предпочтете
Донна Бланка смотрит вяло,
Гладит пальцем лобик нежный,
После краткого раздумья
Отвечает безмятежно:
"Я не знаю, кто тут прав
Пусть другие то решают,
Но раввин и капуцин
Одинаково воняют"1.
1 Генрих Гейне. Лирика и сатира. М., 1948, с. 141.
Вот какую странную мысль может внушить пьеса "Список благодеяний".
Впрочем, не следует думать об авторе хуже, чем он заслуживает: никаких странных мыслей он не собирался внушать. Автор хотел показать, как загнивает Европа в эпоху империализма. И это ему удалось сделать с большой художественной силой. Все же остальное получилось оттого, что очень трудно писать хорошие пьесы.
У этого автора никогда дурных намерений не было.
Он никогда не был Спинозой, чтобы выделывать ногами кренделя.
Автор шел прямо и твердо.
К "Строгому юноше".
И эта дорога была столь же прекрасна, как последний путь Джордано Бруно.
Это замечательно, но в то же время приходится иной раз поражаться "политической близору-кости" (как сказал в связи с другим автором один из друзей Юрия Олеши), в силу которой (то есть политической близорукости) никто из писавших о пьесе никогда не обратил внимания на то, что это произведение было создано в особенно знаменательное время и в особенно знаменательных обстоятельствах.
Именно в это время создавались обстоятельства, настроения и концепция, выраженные в формуле "если враг не сдается, его уничтожают".
Эту формулу создал не Сталин.
И не враги народа.
Ее создал Горький.
Горький создавал литературные формулировки политики Сталина.
А литературные критики в это время определяли свою задачу таким образом:
"Сломать руку, запущенную в советскую казну, - это критика... Затравить, загнать на скотный двор головановщину и всякую иную культурную чубаровщину, - это тоже критика... Критика должна иметь последствия: аресты, судебные процессы, суровые приговоры, физические и моральные расстрелы... В советской печати критика - не зубоскальство, не злорадное обывательское хихиканье, а тяжелая шершавая рука класса, которая, опускаясь на спину врага, дробит хребет и крошит лопатки... "Добей его!" - вот призыв, который звучит во всех речах руководителей советского государства..."1
1 С. Ингулов. Критика не отрицающая, а утверждающая.
– "Красная нива", 1928, 6 мая, № 19, с. 2. (Передовая статья.)
В связи с концепцией, известной под названием "боги жаждут", о которой так часто приходится говорить на страницах этой книги, необходимо напомнить о том, что С. Б. Ингулов (1898-1931), член КПСС с 1918 г., зам. зав. Агитпропом ЦК ВКП(б), начальник Главлито, то есть один из руководителей советского государства, получил все то, что он с воодушевлением людоеда требовал для других: в связи со строжпйше запрещенными советским законом методами ведения следствия шершавая рука раздробила ему хребет, раскрошила лопатки, загнала, затравила и расстреляла. Реабилитирован посмертно. В статье "Наш первый редактор" ("Учительская газета", 1963, 27 апреля, № 51) любовно воссоздается светлый облик этого обаятельного человека и писателя-гуманиста.