Сделай мне больно

Юрьенен Сергей

Иби перевернулась и сняла очки.

– Ты?

– Нет. Американский твой жених.

– Американский мой жених такого себе не позволяет. Но как же ты меня нашел?

Он кивнул на мост.

– Увидел сверху.

Вынул "Мальборо" и закурил. Она подняла руку, огладила его заросшую скулу.

– Неужели завтра тебя не будет?

– Мы же договорились, - напомнил он.
– Табу.

– Прости. О чем же можно?

– О другом. Как немецкий твой зачет?

– Сдала.

– А читаешь что?

– Рассказ.

– Кто написал?

– Один мой друг.

–

Он молодой?

– Как ты. И очень радикальный.

– Интересно.

– Хочешь познакомиться?

– Хочу.

– О'кей, - сказала Иби.
– У тебя глаза...

– И у тебя.

– Какие?

– Пара пистолетов.

Польщенно улыбнувшись, она стала выдергивать у него из-под пояса рубашку, расстегнула и обнажила ему грудь.

– Почему у тебя здесь так мало волос?

– Не дано.

– А почему соски стоят?

– А у тебя?

– Разве?
– Иби оттянула на себе белую полоску, чтобы заглянуть, хотя и так все было видно.
– Ты прав. Наверное, от отчаяния.

– Что, оба?

– Правый.

– А левый?

– Левый, возможно, по другой причине.

Они вытянулись на черном полотенце - лицом к лицу. Пахло от нее головокружительно. Горячей кожей. Еще пахло нагретым бетоном и грязноватой сыростью.

– Такой мужественный, такой женственный... Одновременно.

– Ты тоже. Только наоборот.

– Наверное, мы были задуманы друг для друга.

– Наверное.

– Идеальное сочетание.

– Инфернальное.

– Кого во мне больше, девушки или юноши?

– Девочки в тебе больше.

– Девочкой я была, как мальчик.

– О, - сказал он.

– Мальчиков никогда не любил?

Он фыркнул.

– Как-то не доводилось.

– Хочешь, я стану твоим первым?

– То есть?

Ответила она фразой по-немецки:

– "Habe ich als Madchen sie satt, dient es als Knabe noch".

– Что значит?

– Классическая античность в переводе Гете. Утолив вас, как девочка, могу, мой повелитель, обернуться мальчиком.

– So shocking?.

– Разве?

– Где наша не пропадала, - ухмыльнулся он.
– Хоть Скорпионом обратись!

– Не испугаешься?

– Кто, я?..

– Тогда сегодня в полночь...

Портативная машинка молодого писателя была старинной. Черная с золотом, она имела фирменный знак "Corona".

Его девушку звали Кика.

Выражения на юном обескровленном лице не было: Иби предупредила, что Кика в жуткой депрессии. С болгарской сигаретой без фильтра в оцепенелых пальцах Кика сидела в вольтерьянском кресле, драном и величественном, единственная мебель в этой мансарде под крышей старого дома за бульваром Ленина. Матрас, на который сели Иби с Александром, покрыт был пледом. Перед ними стоял ящик, покрашенный в черное и накрытый стеклом, из-под которого взирали лица писателей, вырезанные из каталогов венгерского издательства Europa и западных журналов. Весь современный авангард - от Солженицына до неизвестного Александру классика калифорнийского "андеграунда" - пропойцы с лицом боксера, снятого где-то на перекрестке рядом с указателем "One way"?. Стену напротив занимал книжный стеллаж, собранный

из некрашеных винных ящиков. На нем стояла прислоненная к стене картина без рамы. Мадьяр изображен был, беглец с Урала - гордо поднятая голова, узкий разрез глаз, крутые скулы, черные усы, упрямый подбородок. Возможно, сам хозяин.

Александр, на коленях у которого лежал издаваемый в Сегеде журнал с рассказом Пала Себастьена, перевел взгляд на автора.

Пал опустил иглу на пластинку, поднялся с колен, вынул изо рта окурок "Сълнце" и произнес по-венгерски.

– Наш "тяжелый" рок, - перевела Иби.
– На тему "Венгерской рапсодии" Листа. Надеется, что ты будешь в восторге.

Пал кивнул, подтверждая, взял бутылку, посмотрел на стакан Александра и долил красного вина себе. После чего сказал:

– We can speak English ?.

– О'кей, - кивнул Александр.
– Я говорю плохо.

– Для меня это о'кей, - сказал Пал.
– Я родился в Нью-Йорке, в Бронксе. Но родители вернулись слишком рано. Поэтому я тоже плохо говорю. Лист тебе нравится?

Александр посмотрел на пластинку.

– Sure?.

Пал поднял стакан. Все выпили, кроме Кики, которая сидела с дымящей сигареткой в длинных пальцах.

– Жаль, не знаешь ты венгерского, - пошутил Пал без улыбки.
– Это неплохой рассказ.

– Про что?

– Про жизнь в тюрьме.

– В тюрьме какого рода?

– В Венгрии.

– Венгрия - тюрьма?

– Sure. В Будапеште не хотели печатать.

– В Сегеде больше свободы?

– В Нью-Йорке!
– сказал Пал, - свободы больше в Нью-Йорке.

– Твои родители были эмигранты?

Кивок.

– Да. После Пятьдесят Шестого.

– Почему они вернулись?

– Отец заболел. Хотел умереть на родине. И умер. Давно. А я остался, как жертва... как жертва...

Он сказал слово по-венгерски.

– Как жертва ностальгии, - перевела Иби. И сказала Палу: - Homesick, my pal?. Вы оба говорите по-английски, как варвары. Вернитесь на уровень: я помогу. Пал тебе все расскажет, Александр. Что тебя интересует?

Пал убавил звук и вернулся. Посмотрел на руку Кики, вынул у нее из пальцев окурок и задавил в пепельнице.

– Венгрия, - сказал Александр.

– Мадьярорсог, - перевела Иби.

– ...?
– спросил Пал.

– Почему?

– Когда мы уезжали из Москвы, - приступил Александр, - шофер сказал: "Скорей бы война". Может она и будет. Но если нет, единственный реальный выход для нас это венгерский вариант.
– Он закурил, слушая себя в переводе. Потом он добавил: - В этом смысле, ваше настоящее это - наше будущее.

Иби перевела, выслушала Пала и повернулась к нему.

– Тебя интересует наш "Новый экономический механизм"?

– Нет, - сказал Александр.
– Меня интересует, что ждет меня. Лично меня. Как писателя.

– Ты публикуешься или пишешь в стол?

– В стол тоже, но и публикуюсь.

Услышав это, Пал присвистнул. И сказал что-то такое, отчего Иби смутилась:

– Я тебя предупреждала, что он настроен радикально...

– Что он сказал?

– Сказал, что тебе лучше сразу голову в петлю.