Сделай мне больно
Шрифт:
Из сердцевины креста, перед которым Иби сделала книксен, укладывая цветы, тоже смотрела застекленная фотография.
– К сожалению, ношу я не его фамилию, - сказала она.
– Правда, он похож на Бориса Виана?
Этого француза Александр не читал. Молча смотрел он на крест. Фотопортрет был чем-то похож на дочь. Даже и не чертами...
Этакий вольнодумный - теленок лизнул - завиток над выпуклым лбом, породистый нос с горбинкой, ироничная полуулыбка на гонком европейском лице и, однако, упорный вызов в глазах, глядящих исподлобья.
...дух Европы самой?
– L'homme est une passion inutile.
– Лучше тщетная.
– Именно. Тщетная! Но я, ты знаешь, им завидую. Такой страсти мы не узнаем.
– Она повернулась к третьему за столиком пиано-бара.
– I'm speaking about the generation of the Fifty-Six...?
Он был американец - кому она переводила. По имени Тимоти. Стажер будапештского университета имени Лорана Эотвоша. Вельветово-замшевый такой. Слушая запальчивый монолог Иби, он шерстил свою рыжеватую бородку, потуплял покрасневшие от их сигаретного дыма глаза за стеклами очков на бокал красного, вставляя при этом что-то диссонирующее: то, мол, просто была эпоха чрезмерных реакций, overreactions, которая канула без шансов на возвращение, поскольку даже Советский Союз после Праги-68, кажется, возвращается к цивилизованным формам общения с человечеством: все в этом гниловатом духе.
Несмотря на видимую застенчивость, американский ее знакомый оказался типом весьма прилипчивым. Они его повстречали в магазине иностранной книги на улице Ваци, где Иби купила к завтрашнему экзамену томик любовной лирики Гете - "West-ostlieher Divan"?. Представленный американцу как "мой русский друг", Александр не обменялся с Тимоти и парой слов за вечер. Их объединяла только Иби, с одним говорившая по-английски, с другим по-русски. Но когда испытала она необходимость отлучиться в дамскую комнату, за столиком повисло тягостное молчание, которое, слегка откашлявшись, нарушил американец.
– Вы, стало быть, советский?
– I am Russian?.
– Москва?
– Она.
– И скоро, значит, домой?
– Увы.
– Ну почему? Sweet home?, - сказал американец, радуясь по поводу отъезда Александра столь искренне, что только в морду ему дать.
– А вы откуда?
– New York City. Манхэттен, знаете?
– Ваши родители, I presume?, из венгров, которые...
– Нет, нет! На сто процентов янки.
– Тогда почему Венгрия?
– О! Совершенно случайно - если вас интересуют мотивы. Well... Может быть, комплекс вины. Центральная Европа вообще проблема нашей совести.
Александра уязвило.
– Скорее, нашей.
Тимоти снисходительно улыбнулся.
– Совести? Ну, что вы... Для этого свобода выбора нужна. Эта проблема, она для вас по ту сторону добра и зла. Генетика. Физиология. Инстинкт экспансии - не больше. Но и не меньше. Вы просто не могли иначе.
– Не мы, - отъединился Александр.
– Они.
– Они? Кто эти они? Политбюро и танки? Не знаю, есть ли смысл допустить понятие "гражданское общество" по отношению к Советскому Союзу 50-х... Во всяком случае, тогда венгерской революции вы просто не заметили. После XX съезда КПСС и речи Хрущева, вас волновала, как всегда, литература. Не очень хорошая, по-моему. Нет?
– Мне было восемь лет тогда.
–
– Подействовало?
– Представьте, да! Айк бросил клюшку, прочитал мое письмо и схватился за голову: "Что же мы творим? И это страна Свободы?" Немедленно отправил Никсона в Австрию, в беженские лагеря, и отменил ограничения для венгров. Вот так. Одиннадцать лет, конечно же, не восемь...
Александр допил свое вино.
Тимоти засмеялся.
– Христа ради, не принимай все это персонально. Конечно, ты тут не при чем. Ну, а она тем более...
– Он пригнулся и вытащил из заднего кармана потертый бумажник, в который был вложен блестящий темно-синий паспорт с золотым орлом.
– О'кей, поскольку ты наш гость...
– Наш - вы сказали?
– Yes, I did?. Я ведь на ней женюсь.
– На Иби?
– Yes, sir. Приятно было познакомиться. Александр? Имей хорошее путешествие! Бай, Александр!
Штаны на жопе у него были просижены до белизны.
Александр налил и хлопнул залпом.
С надменным видом вернулась Иби. Бледная, как смерть. Взглянула на недопитое вино в бокале Тимоти и на банкнот в пятьсот форинтов.
– Это еще что?
– Американский друг оставил.
– Ушел?
– Ушел.
– Дай сигарету.
Иби подожгла банкнот в пламени свечи и прикурила, как гусар. Медленно выпуская сигаретный дым, она небрежно протянула пламя в пальцах подскочившему официанту, который элегантным хлопком погасил банкнот и, поклонившись, унес с приятным смехом.
– Ты не сердись на Тимоти, - сказала Иби.
– Сын более чем скромных родителей, но иногда ведет себя, как венгр. Он вырос среди наших эмигрантов. В "маленькой Венгрии" - на Семьдесят Девятой улице Нью-Йорка. Очень любит нашу поэзию. Прекрасный переводчик.
– Комиссаров... помнишь, был?
– Такой озабоченный?
– Вот-вот. Он тоже любит. Петефи на память мне читал. Восстаньте, венгры! Быть рабами или стать свободными?..
– Ха! Сегодня этой альтернативы нет. Наша поэзия сегодня это...
– Она прищурилась на свечу.
– Улитки спят в замерзшем песке. Ночь, как дуб в рекламном одиночестве. Ты оставила свет в коридоре. Сегодня они выпустили из меня кровь. Хорошо? И хорошо, что моего отца тогда убили. Иначе он всю жизнь бы мучался, как Янош Пилински.
– Автор?
Кивок.
– Великий поэт. Как Петефи, если хочешь. Но с обратным знаком. Знаешь? Выпьем за него.
Александр налил вина - ей, себе.
– За Яноша!
На открытом фортепьяно, отражаясь изнутри, горела одинокая свеча. Пришел тапер, поднял крышку и замер, потирая руки. Шапка вьющихся волос, борода и белый пиджак с бабочкой.
Среди опустевших столиков, задув свою свечу, страстно лобызались тени, обе женские.
Иби, глядя ему в глаза, произнесла:
– Еще не скоро до зари с ее ручьями и дыханием знобящим. Я надеваю рубашку, затем плащ. Свою смерть застегиваю я до горла. Это под названием Agonia Christiana?. He смотри на них так. В этой стране мы делаем с собою, что хотим.